For about thirty-eight years at this writing (1969), I have been engaged upon basic research into life and the humanities. This is basic or pure research and has the same genus as the effort of the early philosophers — to attempt to establish the identity of life as independent from matter and as associated with the material world and forms, which subjects are embraced by basic and developed sciences. The difference is that the research has been done from the viewpoint of scientific methodology in which I am trained.

На момент написания этих строк (1969 год) я уже около тридцати восьми лет исследую основы жизни и гуманитарных наук. Это фундаментальные исследования, и они продиктованы тем же побудительным мотивом, что и усилия древних философов – попытаться установить, что представляет собой жизнь как нечто независимое от материи и связанное с материальным миром и материальными формами, изучением которых занимаются фундаментальные науки. Отличие состоит в том, что эти исследования проводятся с использованием научной методологии, которой я был обучен.

The subject was, in fact, sufficiently unknown and insufficiently nomenclatured to have a clear-cut name. I say it was unknown because it has so markedly failed to keep pace with the natural or physical sciences and is in fact threatened by physical science. For example, we find physical scientist protests are based on life violations or the misuse or abuse of life by incautious physical applications (Science and Survival by Barry Commoner).

До сих пор эта область была достаточно неизвестной, а её терминология – недостаточно развитой, поэтому у неё не было чёткого названия. Я утверждаю, что эта область была неизвестна, поскольку она заметно отстала от естественных наук и в действительности подвергается опасности со стороны наук, изучающих материальную вселенную. К примеру, мы видим, как специалисты по естественным наукам возмущаются осквернением жизни и надругательством над ней вследствие неосмотрительного применения этих наук (книга Барри Коммонера «Наука и выживание»).

To protect something one has to know what it is. Scientifically know what it is. The DNA biological theories apply to life plus matter and all efforts to cause matter to produce life have, so far, failed.

Чтобы защитить что-то, необходимо знать, что представляет собой то, что ты защищаешь. Причём это должно быть научное знание. Биологические теории о ДНК описывают жизнь, которая соединена с материей, а все усилия заставить материю породить жизнь пока ни к чему не привели.

This common denominator to all interests, to all efforts to protect, to all “scientific benefits” had not been studied and had no name connected with any rationale which led to a pure and predictable identification or result. Bergson’s “élan vital” and other philosophic hazarding was not in keeping with what we think of in this century as orderly, controlled scientific methodology. Supposition and Authority is a poor rock on which to base all predictions.

Этот общий знаменатель всех интересов, всех усилий защитить, всей «пользы для науки» не был изучен и не имел никакого названия, под которым была бы какая-то рациональная основа, дающая возможность для точного распознания или предсказуемого получения результатов. Élan vital Бергсона и другие философские догадки – это не то, что мы в этом столетии считаем упорядоченной, контролируемой научной методологией. Гипотезы и авторитет – слишком слабый фундамент, чтобы строить на нём все предсказания.

Not having any real name embracing the study itself, it was of course impossible to take courses in it. It could not have its answers in known fields, since it itself was unknown in not only its identity, but its characteristics.

Поскольку сам этот предмет в действительности не имел никакого названия, было, конечно же, невозможно проходить какие-либо курсы по нему. На вопросы, относящиеся к нему, не могло существовать ответов в известных областях знания, поскольку не было известно не только то, что он собой представляет, но и как его описать.

I took whatever mathematics and physics were offered at a university. But then was stopped largely by lack of further academic subjects to study. I recall that my mind crystallized on the project when I found that the psychology and philosophy courses taught were inadequate to the research task I had in mind, as in neither one could I find any students or professors who had studied modern mathematics or physics or who used what I had been trained to regard as scientific methodology and who, as far as I could find, would admit to the errors in logic (mathematics) I found in them. In his own orderly world, the physical scientist would not credit the confusion which existed in the humanities.

Я воспользовался всеми знаниями по математике и физике, которые предлагал университет. Но затем меня остановило главным образом отсутствие других академических дисциплин, которые можно было бы изучать. Я вспоминаю, что у меня окончательно сформировалось решение заняться этим проектом, когда я обнаружил, что преподаваемые курсы по психологии и философии были непригодны для выполнения исследовательской задачи, занимавшей мои мысли, поскольку на этих курсах я не нашёл ни единого студента или профессора, которые изучили бы современную математику или физику или использовали бы то, к чему я был приучен относиться как к научной методологии, и, насколько я мог увидеть, они не желали признавать логические (математические) ошибки, обнаруженные мной в этих областях. Учёный-физик в его упорядоченном мире не поверил бы, если бы ему сказали, какое замешательство царит в гуманитарных науках.

So I went off on an expedition and began to study Life. Primitive Cultures seemed to be a place to start.

Поэтому я отправился в экспедицию и начал изучать Жизнь. Выглядело так, что начать нужно было с примитивных культур.

Never was any modern researcher confronted with so many conflicting data or subjects and so little result among them.

Никогда ещё современный исследователь не сталкивался со столь большим количеством противоречивых данных и областей знания и со столь малым количеством результатов посреди всего этого.

Yet obviously the past century of sprint by the physical sciences, which was even then speeding up, would overreach what were known as the humanities and even overwhelm them. And so it has proven.

Было очевидно, что науки о материальной вселенной – которые значительно продвинулись за прошедшее столетие и при этом продолжали наращивать скорость – опередят то, что было известно как гуманитарные науки, и даже возобладают над ними. Так и произошло.

Burdened by researching during the prewar period’s utter lack of research grants and funds, I had to solve the economics of it all. I did so mainly by writing and movies and did very well at it, at least enough to finance what else I was doing.

Неся бремя исследований в предвоенный период, когда полностью отсутствовали гранты и исследовательские фонды, я был вынужден решать связанные с этим экономические проблемы. Я решал их главным образом за счёт написания рассказов, повестей и сценариев к фильмам и весьма в этом преуспел – по крайней мере настолько, что мог финансировать другую свою деятельность.

I wrote a book in the late 1930s after a breakthrough on the subject, but the book was never published.

В конце 1930-х годов, совершив открытие в этой области знаний, я написал книгу, но она не была опубликована.

Eventually I had gone back through all the mirror mazes and plain fog of the humanities and worked with cytology. I had to study the subject in the fleeting moments left in a life overworked and overstressed. I found some clues to cellular memory and retention of patterns and originated and abandoned as impossible a theory you still see around about memory storage in molecules.

В итоге я пустился в обратный путь через все зеркальные лабиринты и туман гуманитарных наук и начал заниматься цитологией. Мне приходилось изучать эту область в краткие моменты, которые оставляла жизнь, заполненная постоянным, напряжённым трудом. Я нашёл кое-какие ключи к разгадке клеточной памяти и сохранения шаблонов, я сформулировал, а затем отбросил как невозможную теорию о хранении памяти в молекулах, – теорию, которую всё ещё можно встретить тут и там.

Rumors of the book and some papers brought me to the attention of Russia (via Amtorg), which made me a research offer. As it unfortunately was conditional upon going to Russia (which was still fashionable) and required of me a system of measuring the work potential of workers there, I had to decline. This was fortunate, as the date was 1939.

Из-за слухов о книге и некоторых статей на меня обратили внимание русские (через Амторг) и предложили мне провести исследования. Поскольку для этого, к сожалению, требовалось отправиться в Россию (что всё ещё было в моде) и создать там систему измерения трудового потенциала работников, мне пришлось отказаться. Это было к лучшему, поскольку год был 1939-й.

Ideological considerations and requirements of better control or subservience of people was not on my work schedule.

В моём рабочем графике не предусматривались ни идеологические соображения, ни обеспечение большего контроля над людьми и их слепого повиновения.

The Second World War and service was a long interruption. But in 1945 I was back at research again, using the library and facilities of Oak Knoll Naval Hospital.

Вторая мировая война и служба в вооружённых силах надолго прервали мои исследования. Но в 1945 году я возобновил их, используя библиотеку и прочие возможности военно-морского госпиталя Оук-Нолл.

In under a year, by use of endocrine experiments, on the basis that the endocrines are a switchboard of stimulus-response, I found that function seemed to monitor structure in living forms.

Менее чем за год в ходе экспериментов с эндокринной системой, основанных на том, что эндокринные железы – это коммутатор раздражительно-ответных механизмов, я установил, что в живых формах функция, по всей видимости, определяет структуру.

As the reverse had been held to be true (and had not provided a breakthrough), I was therefore able to proceed now in a new direction.

Поскольку истиной считалось обратное (хотя и не приводило ни к каким серьёзным открытиям), я мог теперь двигаться в новом направлении.

I found eventually that Life increased in potential by the stripping away of additives. This meant I could possibly be on the road to isolating life as a pure force.

В конце концов я установил, что потенциал Жизни повышается, когда её освобождают от всего лишнего. Так что я, возможно, стоял на пути к обнаружению жизни как чистой силы.

Working with small energies, I eventually found the mental energy seemed to be a band between life and emotion and what might be a pure life essence.

Работая с тонкими энергиями, я в конце концов обнаружил умственную энергию, которая, по-видимому, располагается в диапазоне между жизнью и эмоцией и, возможно, является чистой сущностью жизни.

In handling this I found the mental energy was made up of mental image pictures and that these became jammed together into masses until the commodity known as life became nearly extinguished.

Далее я установил, что умственная энергия состоит из умственных образов-картинок и что они спрессовываются в массы до тех пор, пока то, что называют жизнью, практически не угаснет.

By unburdening these (by a method of erasure), I found life potential increased.

Разгружая эти умственные образы-картинки (с помощью метода стирания), я обнаружил, что при этом повышается жизненный потенциал.

This became Dianetics (Dia—through, nous—mind).

Это стало Дианетикой (dia – «через», nous – «разум»).

As it had a connection with psychosomatic illness, I offered the discoveries and papers on them to leading healing societies and was rebuffed! They had nothing to do with basic research!

Поскольку Дианетика была связана с психосоматическими заболеваниями, я предложил эти открытия и статьи о них ведущим медицинским обществам, но от меня отмахнулись! Они не хотели и слышать о фундаментальных исследованиях!

A medical associate and a psychiatric publisher told me I had only the public left, so I wrote a book and it became surprisingly popular.

Знакомый врач и издатель психиатрической литературы сказали мне, что мой единственный выход – обратиться напрямую к публике, поэтому я написал книгу, и её популярность превзошла мои ожидания.

Just before this publication the US Navy’s Office of Naval Research approached me and made a threatening offer that I must go to work for them as a civilian or be recalled to active duty. The project was to make people more suggestible. I was able to resign before they could complete the threat. While I had no complaint about real active service, I had already done a prewar tour of duty in Washington offices and knew I could get little done there and I had no ambition to make people more suggestible.

Прямо перед её публикацией представитель исследовательской службы военно-морских сил США явился ко мне с предложением-угрозой: или я работаю на них как гражданское лицо, или они призовут меня на действительную военную службу. Проект, над которым я должен был работать, состоял в том, чтобы делать людей более внушаемыми. Я сумел уйти в отставку до того, как угроза была реализована. Хотя я ничего не имел против реальной военной службы, я уже работал до войны в вашингтонских офисах и знал, что там добиться многого не смогу, а делать людей более внушаемыми я не собирался.

This was the second and last contact regarding any research aid.

Это был второй и последний разговор по поводу какой-либо помощи в исследованиях.

I had applied earlier for funds to foundations and none were available for basic research. Few understood at that time that basic research had any value. Only specific projects for specific products qualified.

Ранее я подавал заявки на финансирование в различные фонды, но для фундаментальных исследований никаких средств не было. В то время немногие понимали, что фундаментальные исследования имеют какую-то ценность. Финансы выделялись лишь на конкретные проекты, направленные на получение конкретных продуктов.

A group formed to handle the popularity of the book, Dianetics. Yet it provided no research assistance beyond testing vitamins.

Чтобы направить в какое-то русло волну популярности, порождённую книгой «Дианетика», была создана группа. Однако она не оказала никакой помощи в исследованиях, помимо испытаний витаминов.

I had been willing to leave the project at that time. In fact I had another expedition scheduled. But the impact of the book carried along with it one of those savage parallel attacks sometimes experienced by researchers which threw my life into chaos. An attempt was made on my life, I narrowly escaped kidnapping and I was loudly berated for misdeeds I had never committed. Seldom has there ever been such a heavy change in a man’s life. I was a well-liked writer on Monday and on Tuesday was a horrible beast. Same man.

В то время у меня было желание оставить этот проект. На самом деле у меня в планах была следующая экспедиция. Но эффект, произведённый книгой, был таким, что я подвергся одной из тех бешеных атак, которым порой подвергаются исследователи.Моя жизнь превратилась в хаос. На меня было совершено покушение, мне едва удалось избежать похищения, и меня во всеуслышание поносили за злодеяния, которых я никогда не совершал. Редко в чьей-либо жизни бывали столь серьёзные изменения. В понедельник я был всеми любимым писателем, а во вторник – ужасным чудовищем. Один и тот же человек.

A scientist releasing his material to the public or seeking to advise his fellows of some discovery sometimes finds a poor ally in the press.

Для учёного, который представляет свои материалы вниманию публики или стремится рассказать своим собратьям о некоторых открытиях, пресса порой оказывается плохим союзником.

For years the most unusual and imaginary charges were hurled at me. Reporters never came near me. They just wrote about me.

Годами на меня обрушивали самые странные, полностью вымышленные обвинения. Репортёры никогда и близко не подходили ко мне. Они обо мне лишь писали.

It was hardly an atmosphere in which to continue research, but at great stress and out of responsibility to a public who supported me, I did so.

Едва ли в такой атмосфере можно было продолжать исследования, однако в условиях сильнейшего стресса, из чувства долга перед публикой, которая меня поддерживала, я продолжил их.

Fifteen years after that first public release I was able to develop the full technology that would isolate a being as a pure life force. It was the person himself. And far stronger and more capable.

Спустя пятнадцать лет после первой широкой публикации я сумел полностью разработать технологию, позволяющую обнаружить духовное существо как чистую жизненную силу. Это был сам человек. Гораздо более сильный и способный.

In the following two years, despite the heavy stresses of administration and the same unseen force that kept striking at me on public lines, I was able to stably attain the result uniformly for people in technology known as Scientology processing.

В следующие два года, несмотря на тяжёлую ношу административной работы и ту же невидимую силу, которая продолжала наносить по мне удары в средствах массовой информации, я начал стабильно достигать неизменных результатов, применяя в работе с людьми технологию, известную как саентологический процессинг.

Slightly less than nineteen years after the First Book, I found the what and why of the attacks.

Спустя почти девятнадцать лет после выхода в свет первой книги я обнаружил, кто и почему организовывал нападки.

While they could have been motivated and financed by a Church or the state, they were not.

Церковь и государство были здесь ни при чём, хотя, казалось бы, могли их вдохновлять и финансировать.

The hidden secret of the attacks of nineteen years was Research Funds.

Ответом на загадку этих девятнадцати лет нападок были слова «исследовательские фонды».

None had been available in my day. But after the war the psychologist and psychiatrist groups, in 1948, organized a research fund activity through international organizations. Governments contributed unbelievable sums to them with incredibly small and even illegal or dishonest results of human experimentation.

В те дни, когда я начинал исследования, таких фондов не было. Но после войны, в 1948 году, психологические и психиатрические группы с помощью международных организаций развернули сбор средств на проведение исследований. Правительства выделяли им невероятные суммы, но результаты были неправдоподобно ничтожными, а порою достигались даже незаконными и нечестными методами – путём экспериментов над людьми.

My work, as I now patch it together, was considered, I do not know how, a threat to such fund appropriation. It was also considered a threat to healing income. For years I supposed the latter predominated. But this is not true. I have seen the appropriations and the lists of those to whom such funds were given.

Как я теперь понимаю, мою работу сочли (уж не знаю, каким образом) угрозой подобным ассигнованиям. Кроме того, её сочли угрозой доходу от врачебной деятельности. Годами я считал, что последнее было основным мотивом. Но это было не так. Я видел эти ассигнования и списки тех, кому они выделялись.

There was nothing wrong with granting research funds. But to do this as a scientific activity, to men untrained in any scientific methodology or mores, has been a serious mistake. Unlike the biologist, the chemist and other scientists, the psychologist and psychiatrist know nothing of the scientific method, know little or no mathematics and share none of the basic discipline which holds scientists together. They are trained in authoritarian subjects and their approach is entirely authoritarian.

Нет ничего неправильного в том, чтобы финансировать исследования. Но вручать деньги на научную деятельность тем, кто не обучен никакой научной методологии или научным традициям, – серьёзная ошибка.

The funds are not used for actual research, but are simply paid out to their friends. I have the documents on this.

Эти средства в действительности идут не на исследования, а просто друзьям психологов и психиатров. У меня есть документы, подтверждающие это.

For nineteen years this multimillion dollar river over the world has been used to attack any independent researcher and to forward the most mad plans for political control I have ever perused. I would not make such a statement without the documents being close to hand, sent to me by medical doctors who also do not like them.

Девятнадцать лет эта мультимиллионная долларовая река, текущая по всему миру, использовалась для атак на любого независимого исследователя и для осуществления самых сумасшедших планов политического контроля, какие я только видел. Я не сделал бы такого заявления, не будь у меня в распоряжении документов, присланных врачами, которым эти люди тоже не нравятся.

Therefore I conclude it is a serious mistake to finance untrained and unskilled persons with unlimited research finance, which in itself can become a small, individuated area ferociously self-defensive and very fatal to have around.

Поэтому я делаю вывод, что это серьёзная ошибка – предоставлять неограниченные средства на исследования в распоряжение необученных и неквалифицированных людей, которые сами по себе могут превратиться в обособленную группку, яростно защищающую свои интересы и смертельно опасную для окружающих.

The humanities have not tracked along with physical science because there were no real scientists in the humanities. The basic rules and mores of physical scientists were missing.

Гуманитарные науки не смогли угнаться за естественными, потому что в гуманитарных науках не было настоящих учёных. Здесь не хватало тех основных правил и традиций, которые соблюдают учёные, занимающиеся естественными науками.

Yet the entire social order, for progress, depends upon the humanities catching up their lost time. Yet the atmosphere in which the research must be done has not changed much from Hegel’s time.

Однако для прогресса всего общественного строя необходимо, чтобы гуманитарные науки наверстали упущенное. Но атмосфера, в которой приходится проводить исследования, не сильно изменилась со времён Гегеля.

I have been working seriously and productively in this field, denied any funds and combating fantastically overfinanced opposition.

Я серьёзно и результативно работал в этой сфере, лишённый каких бы то ни было ассигнований и вынужденный сражаться с оппозицией, располагавшей немыслимыми финансами.

The society at large does not oppose advance in this field. The Churches do not. But governments at the urgings of the incompetent “authority” have attacked all advance by serious basic researchers.

Общество в целом не препятствует прогрессу в этой области. Не препятствуют и церкви. Но правительства, подталкиваемые некомпетентными «авторитетами», нападают на любого серьёзного учёного, который добивается успеха в фундаментальных исследованиях.

Few have the courage or stamina to stand up to such opposition and still carry on their work.

Не у многих есть мужество и силы выдерживать подобное противодействие и продолжать работу.

The campaign of discrediting any such work discredits as well its possibility and discourages actual scientists.

Кампания, направленная на дискредитацию любой подобной работы, дискредитирует и саму возможность её выполнения и отбивает у настоящих учёных охоту браться за неё.

In my time I have seen Dr. Wilhelm Reich, MD, who was researching in small energies in the mind, killed by the FDA of the US at the urgings of overfinanced interests. I have seen others viciously attacked for attempts to advance knowledge of the humanities.

В своё время я видел, как Вильгельма Рейха, доктора медицины, который исследовал тонкие энергии в разуме, убила АППЛ США, подстрекаемая объединениями, которые получали немыслимое финансирование. Я видел и других людей, которые подвергались яростным атакам за попытки поднять гуманитарные науки на более высокий уровень.

I am not requesting and have not needed research funds for some time.

Я не прошу ассигнований на исследования и уже некоторое время не нуждаюсь в них.

I have made a breakthrough in this field. It has taken thirty-eight years of hard work. It is successful. It can be subjected to the usual scientific proofs and controls. It has been tested over and over by competent persons. There are fifty-five axioms, there is a considerable body of application data, there are over sixteen million words of gathered materials.

Прорыв был совершён. На это ушло тридцать восемь лет упорной работы. Эта работа приносит плоды. Её можно подвергнуть обычным научным методам испытания и контроля. И компетентные люди проверяли её снова и снова. Есть пятьдесят пять аксиом, есть значительный объём данных о применении, есть более шестнадцати миллионов слов собранных материалов.

I am sometimes accused of keeping the data back. It is there for public and professional use. But in offering it to the US to increase scientist IQ and halve pilot reaction time, our Washington office was raided by longshoremen with drawn guns, posing as Federal Marshals, and a Wheatstone Bridge we use was seized along with books.

Меня иногда обвиняют в том, что я скрываю данные. Они вполне доступны как для публики, так и для специалистов. Однако, когда мы предложили эти данные правительству США, чтобы повысить коэффициент интеллекта учёных и вдвое увеличить скорость реакции лётчиков, наш вашингтонский офис подвергся налёту портовых грузчиков с пистолетами наизготовку, которые выдавали себя за судебных исполнителей, а мост Уитстона (прибор для измерения электрического сопротивления), который мы использовали, был захвачен вместе с книгами.

I have been pressed to the most unusual means of forwarding research.

Я был вынужден прибегнуть к самым необычным методам распространения результатов исследований.

This is a short case history of why there had not been any real scientific activity in the field of the humanities. A scientist in the physical sciences would not believe the chaos, incompetence, dishonesty and opposition to be found in these subjects.

Вот вкратце почему в области гуманитарных наук не было никакой настоящей научной деятельности. Учёный, занимающийся науками о материальной вселенной, не поверил бы, что в гуманитарных дисциплинах присутствует столько хаоса, некомпетентности и противодействия.

There was no field before Scientology for basic, pure scientific research into the humanities. There were no university subjects beyond mathematics and the physical sciences which also contained a scientific approach. The literature of philosophy is interesting and can be brought into a sensible alignment, however, only if not approached in the authoritarian manner it is offered. I once resigned a doctorate in protest of this atmosphere.

До Саентологии было негде проводить подлинно фундаментальные гуманитарные исследования. Ни в одном из университетских предметов, помимо математики и естественных наук, не использовался научный подход. Философская литература интересна, однако из неё можно почерпнуть что-то разумное, только если не подходить к ней в авторитарной манере, в которой она преподносится. Я уже отказался от докторской степени в знак протеста против такой атмосферы.

Authoritarianism, professionalism and dogma obscure the humanities to such a marked degree that it requires extraordinary resolution to research in them. The recoil on the individual researcher is financed by research funds which are looked upon as profit, are not gainfully applied to the subject and are granted to persons insufficiently grounded in science to embrace its ethics or methodology.

Авторитаризм, профессиональное высокомерие и догмы настолько затуманивают гуманитарные науки, что требуется исключительная решимость, чтобы заниматься исследованиями в них. Нападки на исследователя-одиночку финансируются за счёт ассигнований, рассматриваемых как источник наживы, не вкладываемых с пользой в ту область, для которой их выделяют, и предоставленных тем, кто недостаточно знает науку, чтобы принять её этику и методологию.

If most actual scientists are trying to safeguard, improve or protect life, then it is time that they give heed to the field of the humanities.

Когда подлинные учёные стремятся уберечь, улучшить или защитить жизнь, то в действительности их внимание направлено на гуманитарные науки.

This field has been completely unorganized. There has been no place to publish or discuss or exchange actual data without colliding with the lines of overfinanced research interests which have said to me regarding a graph of improvement, “If you published that in our journal, it would revolutionize psychology.” “All right, publish it.” “Oh we couldn’t do that. We have finance coming from Congress to explore that area.”

Область гуманитарных наук была совершенно неорганизованной. Негде было публиковать настоящие данные, обсуждать их и обмениваться ими, так чтобы не столкнуться с объединениями, которые получают немыслимые ассигнования на исследования. Мне как-то сказали по поводу графика теста, отражающего улучшение: «Если бы вы опубликовали это в нашем журнале, это произвело бы революцию в психологии». – «Ладно, опубликуйте это». – «О, это невозможно: мы получаем финансирование от конгресса, чтобы проводить исследования в этой области».

Thus, you have the story of how Scientology had to develop, some of the reasons it was released as it was and is as it is.

Так что вот рассказ о том, как Саентологии пришлось развиваться, и вот почему она была опубликована в таком виде, и вот почему она такая, какая есть.

No journals, no society, no other contacts—these were its hazards. Alone in the humanities it produces uniformly a predicted result in many areas.

Не было научных журналов, не было обществ, не было других контактов – всё это создавало трудности. Саентология одна среди гуманитарных наук неизменно получает предсказуемые результаты во многих сферах.

It is now well known and used in aerospace programs by hundreds of its people, I am told by one of their leaders. Bits of it (earlier bits) are being released from time to time as new discoveries by others.

Сегодня её хорошо знают и используют сотни людей, занимающихся аэрокосмическими программами, как мне сказал один из их руководителей. Её крохи (более ранние крохи) время от времени публикуют как новые открытия.

Man needs this subject. He needs, with his wars and pollutions and growing dominance of the physical sciences, a grasp of the humanities not perverted by greed, professionalism and authoritarian but untested nonsense.

Человечеству нужны эти знания. Ему – с его войнами, загрязнением окружающей среды и увеличивающимся преобладанием естественных наук – необходимо понимание наук гуманитарных, не извращённое алчностью, профессиональным высокомерием и авторитарной, но непроверенной бессмыслицей.

Man is a spiritual being, not a vegetable or animal. And that is susceptible to scientific proof.

Человек – духовное существо, а не овощ и не животное. И это можно доказать научно.

The data of Scientology was derived by and stands up to scientific methodology. It contains a workable system regarding life.

Данные в Саентологии были получены и могут быть проверены с помощью научной методологии. Саентология содержит работающую систему, в центре внимания которой – жизнь.

It has not yet begun to be applied broadly to any of the fields where the humanities are losing out. It probably has good application in biology. It can shed, possibly, some small light in physics and chemistry.

Она ещё не начала широко применяться ни в одной из сфер, где гуманитарные науки теряют позиции. Её, вероятно, можно с успехом применять в биологии. Она, вероятно, могла бы кое-что прояснить в физике и химии.

The data was very hardly won. Whole governments have crushed down on me to halt it. I do not exaggerate. It would be a great shame and possibly a great loss in knowledge if it were not reviewed by other fields in the humanities and physical sciences. It has been a lonely road.

Эти данные были добыты с огромным трудом. На меня обрушивались целые правительства, стремясь заставить прекратить исследования. Я не преувеличиваю. Будет очень досадно и, вероятно, будет потеряно много знаний, если эти данные не будут рассмотрены другими науками – как гуманитарными, так и естественными. До сих пор было одиноко на этом пути.