Какое сегодня число?

Аудитория: 13 августа 14 года Эры Дианетики.

Аудитория: 13-е августа 14 года ЭД.

13 августа, 14 год Эры Дианетики, Инструктивный курс Сент Хилл, и у нас еще одна лекция об обучении и образовании.

13-е августа 14 года ЭД, Специальный Инструктивный Курс Сент-Хилла, и у нас еще одна лекция об учебе и образовании.

Вы, вероятно, осознаете, продвигаясь по курсу, что мы уже достаточно углубились в это ; но мы сами не ожидали тех выгод, которые получили. На самом деле это было весьма удивительной и рискованной вещью, как я уже упоминал, совершенно внезапно взяться за аналогичную сферу практики и обучения и изучить ее для того, чтобы узнать что-то об обучении и чтобы не быть интериоризированым в собственном предмете изучения. Так что давайте посмотрим на все это извне и изучим это, как самый скромный неофит, только-только инициировавшийся на этом поприще (оба слова – «неофит» и «инициировавшийся» означают «начинающий»), и затем пройдем этот предмет изучения до конца, не с дилетантским, но с профессиональным рвением. Есть огромная разница между этими двумя типами обучения.

Вероятно, вы, по мере того, как мы занимаемся этим вопросом, уже осознали, что мы довольно хорошо все это проработали. Хотя и не ожидали некоторых приятных сюрпризов, которые это нам принесло. Как я уже упоминал, это было захватывающим приключением — вот так вот взять другой похожий предмет из области практической деятельности и учебы, дабы не слишком интровертироваться в свой собственный, и изучать этот предмет с целью узнать что-то об учебе — для того чтобы взглянуть на это со стороны и изучить этот предмет, как совершенный неофит, который приступает к делу с самых его азов. Изучить этот предмет от начала до конца не по-дилетантски, а как профессионал. Между двумя этими подходами к учебе есть огромная разница.

Что остается не сделанным, – это профессиональная практика того, чему вы научились, и она будет добавлена к этому, чтобы помочь вам в затруднении, в какой-либо конкретной области. Я не думаю, что этого будет слишком много, дело в том, что – весь предмет образования имеет своим конечным продуктом выполнение определенных деланий, достижение известных итогов и целей; и образование, которое не ведет к этому, конечно, есть что-то вроде занятия для механических обезьянок, своего рода вздор. Это чистый дилетантизм, который может быть лучше всего определен как «он не собирается ничего делать, кроме того, что надоедать своим друзьям». И разница между этими двумя областями – между деятельностью механических обезьянок и другой – в том, что первую из них я, фактически, назвал бы образованием. Я бы не удостоил это чести называться этой областью. Я бы сказал, это знакомство, шапочное знакомство с какой-то информацией, или сферой, – знакомство настолько, чтобы узнать, что там находится. Другими словами, это значит познакомиться понаслышке и слегка коснуться краешков, и по моему мнению это не может быть образованием.

Чего сейчас тут пока не хватает — так это, конечно, профессиональной практики в том, что изучено. И это нужно будет сделать, для того, чтобы помочь вам в этой конкретной области или сфере. Это не кажется слишком уж сложным — но весь предмет образования имеет своим конечным продуктом определенные делательности, достижение определенных целей или выполнение определенных задач — и образование, которое не приводит к этому, является, конечно, не более чем переливанием из пустого в порожнее — бессмысленным делом. Это — чистейшей воды дилетантство, которое лучше всего можно описать так: “человек не намеревается ничего с этим делать, кроме как надоедать своим друзьям”.

И отличие между этими двумя видами деятельности — переливанием из пустого в порожнее и... На самом деле я не назвал бы это образованием. Я не стал бы удостаивать это званием “образования”. Я сказал бы, что это знакомство; это знакомство. Другими словами, это шапочное знакомство с данными или предметом для выяснения того, что там есть, легонькое прохождение по верхам; а это, по моему мнению, не имеет права называться образованием.

Так образование – образование я бы определил как что-то, что стоит нам крови, и я бы сказал, что многие вещи проходят под заголовком «образование», не относясь к нему на самом деле. Это хорошее английское словарное определение. Образование подразумевает изучение или познание, или достижение совершенства в знании *Знание: 2. Способность к правде, это не сведения. (КФД 47). 3. Знание можно определить как самоопределенная осведомленность (5405 К 20). (Осведомленность – это целая группа или подгруппа данных, а также расчетов и выводов на основании этих данных или методы получения данных (Сн. 0-8) определенного предмета. Хорошо, давайте возьмем это как рабочее определение. Если кто-то получил образование по какому-то предмету, значит он знает этот предмет. С восклицательным знаком – он знает этот предмет! Он способен выполнить действия, которые научился получать по этому предмету, он способен получить результаты, которые научился получать по этому предмету, не так ли? Вот это – образование.

И называть современную школьную систему «образованием» просто смеху достойно, потому что бедный малыш поступает туда, а у него просто занимают время. Давайте проследим это. Мне не кажется, что это имеет какое-то отношение к образованию – занимать время детей. И даже поверхностный обзор этой области демонстрирует, что главный повод для формального образования детей – это дать отдохнуть их матерям. Это факт. Под таким углом, рассматривается вся эта сфера деятельности.

Поэтому, я определил бы образование как “то, чем занимаются всерьез”; и я бы сказал, что под вывеской образования в обращении находится много такого, что им не является. Я не говорю о — это ведь нормальное определение из английского словаря, правда? Образование означает изучение, знание или применение знания определенного предмета. Так давайте рассматривать это как честное и прямое определение. Если человек образован по какому-то предмету, тогда он знает этот предмет. Он знает предмет! Он способен выполнить те действия, которым его обучают в рамках этого предмета, он способен достичь результатов, которым обучают в рамках этого предмета. Вот что такое образование.

Но что этого ребенка научили делать? И вы сразу поймете конфликт молодых с современным обучением. Их не учат делать что-либо. Значит, это не образование. Видите, если вы возьмете слово в его чистом определении, с восклицательным знаком, образованный! – значение, этого выражения стало уже чем-то эзотерическим – витающим в облаках, что ли. Вы говорите: «Этот парень – образованный». Вы говорите: «Он получил образование в Оксфорде *Оксфордский университет - один из старейших и наиболее престижных университетов мира.». Ну, что это? Он получил образование в Оксфорде; отлично, он – «Оксфордский». Мы ждем известных штампов и социальных реакций, и так далее. Если он получил образование джентльмена – хорошо! Значит, он профессиональный джентльмен. Видите? Отлично.

Современную школьную систему просто смешно называть “образованием”, потому что учителя всего-навсего предоставляют бедному ребенку, попавшего в школу, какое-то занятие на то время, пока он там болтается. Давайте смотреть правде в глаза. Так вот, предоставление какого-то занятия на то время, пока он там болтается, как мне кажется, не имеет ничего общего с каким бы то ни было образованием. И изучение этой области показывает, что лучшее оправдание необходимости существования общепринятой, официальной системы детского образования — просто предоставление их матерям возможности передохнуть. Это факт. Так вот они на это смотрят.

Вы не можете в действительности отделить образование от активного делания, от роли, от профессионализма. Невозможно разъединить это, так, чтобы можно было сказать: «Ну, мы хотели дать ему просто хорошее образование, а не то, чтобы он мог делать что-то, но...» Ну, здесь немедленно возникает противоречие. Это звучит, как будто мы должны собрать с земли все белые фасолины, так чтобы при этом оставить их на земле. Это невозможною Вы не можете просто «образовывать» кого-либо, не имея ввиду какой-то результат, потому что иначе человек не будет образован.

Но что же этого ребенка учат делать? И задав такой вопрос, вы тут же видите, в чем именно вы идете вразрез с системой школьного обучения. Его ничего не учат делать. Вуаля! Так что это не образование. Просто возьмите это слово в его настоящем определении (с восклицательным знаком), “образованный!”; сейчас это слово стало означать некую эзотерическую ауру, которую... которую что? Вот вы говорите: “Этот парень получил образование”. Вы говорите: “Он получил образование в Оксфорде*”. Да, и что это такое? Отлично, он получил образование в Оксфорде; чудесно, он — выпускник Оксфорда, хорошо. Мы ожидаем от него определенного стиля поведения и определенную реакцию общества на это. Хорошо. Если он получил образование, как быть джентльменом — это хорошо. Таким образом, он — профессиональный джентльмен. Да? Чудесно. Чудесно.

Таков современный конфликт. У нас – величайший бюджет, в мире, близкий к расходам на вооружение, идет на детское образование. Это большой бюджет. Я не касаюсь сейчас того, что учителя говорят, что им мало платят и все такое (а им действительно мало платят), в любом случае это баснословный объем денег, который расходуется в этом конкретном направлении. Когда вы рассмотрите весь процесс с начала до конца, и когда вы включите сюда стоимость всего обучения, все действия по образованию, которые совершаются в этом мире, вы увидите, что это грандиозные капиталовложения.

На самом деле, нельзя отделить образование от активной делательности, положения и профессионализма. Их невозможно отделить друг от друга, и чтобы обойти это, мы говорим: “Ну, мы хотели дать ему хорошее образование, не для того, чтобы он умел что-то делать, но...”.… Мы немедленно получаем противоречие. Это эквивалентно тому, что сказать: “Мы должны собрать все белые горошины, оставляя все белые горошины на земле”. Это невозможно сделать, так ведь? Невозможно просто “дать образование” кому-нибудь, без какой-либо конкретной цели, потому что тогда он не будет иметь образования.

Сейчас практически на каждого в Западном мире приходится значительная сумма, которую вкладывают в человека, чтобы он получил образование. Это значительная сумма. Она доходит до тысяч фунтов стерлингов, как бы вы на это не смотрели, она доходит до многих, многих тысяч долларов. К тому времени, когда молодой человек выходит из колледжа, например, он стоит примерно порядка 10 000 долларов, или стоил десять лет назад – это старые цифры – и вероятно, сейчас он стоит дороже. В человека вкладывается много денег, а результата может не быть.

В этом состоит драма современности. Самые крупные ассигнования в мире, на втором месте после вооружения, идут на детское образование. Это крупный бюджет. Я тут не касаюсь того вопроса, что всем учителям не доплачивают и все такое (а это так и есть). Тем не менее, на эту конкретную сферу тратятся баснословные суммы. Если рассмотреть все это в полном масштабе и включить в статьи расходов все виды осуществляемой в нашем мире образовательной деятельности, вы увидите, что это инвестиции ужасающих размеров.

Много было истрачено на его образование, но стал ли он образованным?

На Западе практически в образование каждого человека вложены значительные суммы. Это значительные суммы. Они выливаются в тысячи фунтов стерлингов; что бы об этом не говорили. Они доходят до многих, многих тысяч долларов. К тому моменту, когда молодой человек закончил свое образование в колледже, оно обходится в сумму, составляющую примерно 10.000 долларов, или обходилось в эту сумму 10 лет назад (это старая цифра). Возможно, эта цифра сейчас выше. В человека нужно вложить много денег; при этом не особо ожидая какого-либо результата.

Аудитория: Нет.

О’кей, вот на его образование ухлопали такую кучу денег, но стал ли он образованным?

Да-а, и в этом конфликт. Смотрите, было истрачено много денег на его образование, но он не стал образованным.

Мужской голос: Нет.

Я был просто в шоке однажды, когда мои маленькие сыновья не смогли написать свои имена. Их «образовывали» (в кавычках) с необыкновенной скоростью, но они не могли написать собственные имена. Я бы не сказал, что их учили писать. Они не были образованы насчет того, как писать. Неважно, чем они занимались, неважно, сколько «бегущих овалов» они изобразили, если это не завершилось конечным продуктом – способностью писать свои имена – я думал, что это первое, о чем должен думать любой учитель. Говорят: «Ну, знаете, малыш должен уметь поставить подпись», потому что, честно говоря, это почти основной тест на грамотность.

Ага! В том-то и драма. Понимаете, на его образование ухлопали кучу денег, но образованным он не стал.

Малый ступает на борт корабля, выходит в жизнь, и ему приходится ставить крест на своих вещах, и его немедленно и сразу же начинают считать неграмотным. Может быть, он шутя умеет писать каллиграфическим почерком где-нибудь еще, но если он не способен расписаться, ему будет очень трудно убедить людей в том, что он грамотен.

На днях я был изрядно поражен, обнаружив, что мои юные сыновья не могут написать своих имен. Они получили “образование” за удивительно короткий срок, но не могли написать собственных имен. И поэтому я не могу утверждать, что их учили писать. Им не дали образования в области письма. Не имеет значения, что они делали, не имеет значения количество бегущих овалов, которые они вывели, раз это не приводило к конечному результату — умению подписываться своим именем. Я полагаю, что это должно быть первым, о чем следует подумать любому учителю: ребенок должен уметь написать свое имя. Потому что, честно говоря, это чуть ли не самый основной тест на грамотность.

Мне кажется, что это следует учесть в первую очередь и когда я понял это, я устроил настоящую бурю, настаивая, чтобы детей научили писать их имена. Даже дети были очень огорчены. До них не доходило, что если они знают, как писать, они должны быть способны написать собственные имена. Они не могли сделать этого.

Если парень, взойдя на борт корабля, вынужден вместо своей подписи в списке пассажиров ставить крестик, он тут же незамедлительно станет считаться неграмотным. Даже если он умеет красивым каллиграфическим почерком выводить все остальное, за исключением своего имени. Но, если он не смог написать собственное имя, ох и трудно же ему будет убедить других в том, что он не неграмотен.

Итак, есть множество дыр, оставленных вдоль всей нашей линии. Возьмите арифметику. Она всегда преподавалась как повседневный, насущно необходимый предмет ,нужный, чтобы вас не обсчитали в магазине. Я считаю, что это один из самых поверхностных взглядов на предмет, с которым я когда-либо имел дело, и тем не менее, я уверен, что это основная причина, почему его преподают так как дети объяснили мне очень терпеливо этот единственный пункт. То есть, им было сказано, что причина, по которой они изучают арифметику – это просто чтобы их не обсчитывали. Никто даже не говорил им, что есть другой способ не беспокоиться по этому поводу, например, заработать достаточно много денег. Если у вас будет достаточно много денег, вы можете не знать арифметики, потому что вас не будет беспокоить то, что вам недодадут сдачу . Видите, есть другие способы обойти это. Я имею в виду – есть другие пути в этом деле, в деле, когда вас обсчитывают, и хотя то, что я предложил – это смешной способ, тем не менее он вполне действенный. Мидас *Мидас: по греческой легенде, царь, наделенный силой превращать в золото все, к чему бы он не прикоснулся. Ему было позволено смыть свое волшебное прикосновение, когда он уже возненавидел его, превратив в золото всю свою пищу и свою дочь. никогда не боялся, что его обсчитают.

Поэтому я бы сказал, что это самое первейшее умение, и когда я обнаружил их неспособность сделать это, я устроил настоящую бучу, настаивая на том, что их нужно научить писать свои имена. Даже сами дети довольно сильно напугались. Им и в голову не приходило, что, если они знают, как писать, они должны уметь подписаться собственным именем. Они этого сделать не могли. В образовании осталось очень много дырок.

Итак, что мы имеем в области арифметического образования? Пусть множество учителей, которые преподают арифметику, попробуют сказать нам что-нибудь о конечном продукте знания арифметики. Они бы сказали: «Ну, уух-ух-ух-ух-м, ну, конечно, это надо знать, потому что это основание для многих других предметов».

Теперь возьмите арифметику. Ей учат как полезной и простой штуке, которая нужна вам для того, чтобы вас не обсчитали в магазине. Я думаю, что это едва ли не самый дикий в смысле своей близорукости взгляд на какой бы то ни было предмет, с которым я сталкивался. И я уверен, что это основная причина, по которой арифметику преподают, так как дети не раз терпеливо втолковывали мне эту самую причину. Им объяснили, что причина, по которой им ее преподают, состоит в том, чтобы их не обсчитали. Никто никогда не упоминает, что есть еще один способ избежать волнений на этот предмет — зарабатывать достаточно денег. Если вы хорошо зарабатываете, вам не нужно знать арифметику, потому что вас не волнует, обсчитают вас или нет. Есть другие способы справиться с этой проблемой. Я имею в виду... Следовательно, к этому делу есть некий другой подход; хотя я и предлагаю этот способ просто как дурацкий пример, он, тем не менее, вполне реален. Мидас* никогда не волновался, обсчитают его или нет.

Ну, вот мы заговорили об обучении другим предметам. Но нам не интересны другие предметы, мы говорим об арифметике. Вот как насчет того что, называется арифметикой? Нас интересует, почему люди не знают арифметики. Ей нельзя обучиться, потому что в ней не существует конечного продукта. Парень говорит: «Я не собираюсь быть счетоводом. Я не собираюсь быть бухгалтером. Я могу научиться считать на пальцах, и меня не обсчитают. Элементарно! Зачем учить арифметику?»

Что же мы имеем, если говорить об образовании по арифметике? Я полагаю, что большинство учителей, обучающих арифметике, даже и не пытаются создать какой-либо конечный продукт. Они говорят: “М-м-м-мм, конечно, человек должен знать ее, потому что это служит фундаментом очень большого количества других предметов”.

«Ну,» – вы скажете, – «ну, тебе надо выучить ее чтобы учить другие нау...»

Хорошо. Теперь мы заговорили об обучении другим дисциплинам. Но нас не интересуют другие дисциплины, мы говорим об арифметике. Как насчет этой штуки, которая называется “арифметика”? Так вот, мы в недоумении, отчего это люди не знают арифметики. Но ведь получить образование по арифметике невозможно, потому что у нее нет конечного продукта. Они говорят: “Я не собираюсь быть бухгалтером. Я не собираюсь быть счетоводом. Я могу научиться считать на пальцах, так что меня не обсчитают”. Элементарно! Зачем учить арифметику?

«Нет, нет, нет, нет. Давайте говорить об образовании в области арифметики. Давайте не будем волноваться по поводу других предметов».

“Но, — скажете вы, — нужно ее знать для того, чтобы учиться другим нау...”.

«Ну, если ограничить спор именно таким образом» – сказали бы они – «конечно, никто с тобой спорить не сможет».

“Нет, нет, нет, нет. Давай поговорим об образовании по арифметике. Давай не будем трогать другие предметы”.

И вы скажете: « В этом и дело. Кому хочется, чтобы с ним спорили?»

“Ну, если ты ведешь этот спор при таких оговорках, тогда, разумеется, никто не сможет с тобой поспорить”.

Пункт, который я хочу здесь подчеркнуть, в том, что арифметика, не имеющая законченного завершения в самой себе, – конечно, оно есть, есть законченное завершение, и оно может быть описано – но если оно не описано, то арифметике почти невозможно обучить. И почти все, кто изучает в начальных школах арифметику, знают ее очень плохо, потому что сам по себе это не предмет, и следовательно, никто не может быть ему обучен.

А вы говорите: “Вот именно. Кто захочет, чтобы с ним спорили?”.

И это идет дальше и дальше – во всей полноте проявится в университете. Я не говорю какие-то непостижимые вещи. Это что-то такое, что очень, очень явно! Это совершенно очевидно. Вы поступаете в университет, и у вас постоянные проблемы, потому что в инженерных школах вы тычетесь носом в то, что предполагается решать при помощи алгебры, вы без конца тычетесь носом то, что предполагается решать при помощи вычислений, и причем любая из этих проблем разрешима при помощи чистой арифметики. Здесь есть о чем подумать.

Здесь я обращаю особое внимание на то, что арифметика, не имея конечной цели сама по себе — разумеется, она имеет конечные цели, и их можно назвать, — но не имея определенной названной конечной цели сама по себе, является, таким образом, предметом, который практически невозможно преподавать. И вы видите, что чуть ли не каждый ученик начальной школы плохо успевает по арифметике, поскольку сама по себе она предметом не является; поэтому никто не может получить по ней образование.

Что здесь случилось? Арифметика, не будучи предметом сама по себе и будучи чем-то пренебрегаемым и униженным, постепенно сократилась и перестала быть предметом. Это просто вспомогательный предмет, который ведет к высшей математике. И если вы не знаете арифметики, вы не сможете заниматься высшей математикой. Вот таким примерно образом это преподается инженерам.

Ситуация становится все хуже и хуже, и это очень явно проявляется в университетах. Я не говорю о некоем редком явлении. Это нечто очень, очень — бац! Это совершенно очевидно. Вы поступаете в университет, и на технических кафедрах вам все время суют под нос задачи, которые нужно решить при помощи алгебры; вам все время суют под нос задачи, которые нужно решить при помощи дифференциального исчисления, тогда как любая такая задача решается на пальцах с помощью арифметики. Об этом стоит задуматься.

Мне было очень интересно найти однажды, в старом Мак-Гаффис Ридерс *McGuffey’s Eclectic Readers – книга «обо всем на свете», впервые изданная в 1830 г. и названная именем американского издателя и просветителя Уильяма Холмса МакГаффи (1800 – 1873)., насколько сведущими в арифметике предполагались люди в 1888 году. Проблемы, которые предполагалось решать при помощи арифметики, были проблемами алгебры. А от них ждали, что их решат при помощи арифметики. И что вы делаете? Это было откровением для меня, но оказалось возможным решить эти алгебраические проблемы с их иксами и игреками при помощи простой, обычной общедоступной арифметики. И в этом было больше смысла; это было намного разумнее. Я посмотрел на все это, поговорил с бывалыми людьми, которые могли считать колонками шириной в пять цифр и порядка десяти цифр в длину, и складывать их особенным образом, который для меня был очень особенным, своего рода сложением крест-накрест, который мне наверняка не удастся объяснить вам, но который приводил к почти молниеносному ответу. Вы говорите: «Как они это делали?»

Что же здесь случилось? Ну, арифметика, не являясь сама по себе дисциплиной, будучи до какой-то степени предметом, униженным и лишенным благосклонности, постепенно сошла на нет и перестала быть дисциплиной. Она теперь является просто вспомогательным предметом, который ведет дальше, в высшую математику. И если вы не знаете арифметики, вы будете неспособны заниматься высшей математикой. Именно таким образом, в большей или меньшей степени, эту ситуацию объясняют инженерам.

«Ну», – говорят они, – «это очень просто. Видите, девятка, прибавленная к чему-нибудь, дает девятку, и все это идет до конца колонки , и вы находите все комбинации, которые дают девятку, а остальное забываете, прибавляете остаток и получаете результат.»

Так вот, однажды я листал старые “Книги для популярного чтения Мак-Гаффи”* и с интересом узнал, что ожидалось от человека по арифметике в 1888 году. Задачи, которые он был должен уметь решать с помощью арифметики, были алгебраическими. И их нужно было решать с помощью арифметики. И что вы думаете? Для меня было великим откровением то, что алгебраическую задачу со всеми ее “иксами”, “игреками” и всем прочим, вполне возможно решить при помощи обыкновенной простецкой арифметики. И это было понятнее; намного понятнее. Я отметил это, я видел “ветеранов”, которые могли взять столбец из десятка пятизначных чисел или около того и сложить их странным, очень странным на мой взгляд способом, типа перекрестного сложения. И я был бы в полном замешательстве, если бы вы попросили меня объяснить, как это делалось. Но результат получается почти мгновенно. И вы спрашиваете их: “Как это делается?”

Знаете, что? Конечно, все это только приемы. Трюки, но все это когда-то было неотъемлемой частью арифметики, а теперь в арифметике этого нет. Куда это ушло? Должно быть, мы имеем дело с умирающим предметом. Почему он умирает? Никто не очерчивает его назначения для изучающих предмет. Неважно, что какое-то назначение в нем существует, мы сейчас говорим не об этом. Да, можно выискать множество назначений для нее. Но все, что вам нужно знать, это то, что никто не ограничил, не отметил, не показал назначение этого предмета ученику, и он не считает, что получает образование по арифметике. Арифметика – всего лишь вспомогательный предмет, который поможет вам не дать себя обсчитать.

И они ответят: “Ну, это очень просто. Понимаете, если прибавить к девятке любую цифру, то у вас получится опять она, поэтому все, что вам нужно делать — это двигаться вниз по столбцу и искать все комбинации, которые в сумме дают девять, и забывать о них; потом сложить остальное и получится сумма”.

И поскольку испорчено преподнесение и толкование цели предмета, то и сам предмет также гибнет. Это кажется очень странным положением; но когда назначение предмета исчезает, точно так же исчезает и сам предмет из кругозора человека.

Ну ничего себе! Ну, конечно, это всего лишь фокусы, но все это одно время было неотъемлемой частью арифметики, а теперь в арифметике этого больше нет. Куда это исчезло? Этот предмет умирает. Почему он умирает? Никто не разъясняет студентам его предназначения. Неважно, есть ли у него действительно какое-либо предназначение; это не имеет значения. Да, можно придумать для нее множество предназначений, но знайте, что никто не разъясняет, не обрисовывает, не показывает студентам предназначений этого предмета. Поэтому человек не может считать, что он получил образование по арифметике. Арифметика — это просто некий вспомогательный предмет, который нужен для того, чтобы вас не обсчитали в магазине.

Производство кучерских кнутов? Пойдите, попробуйте найти кого-нибудь, кто знает все о производстве кучерских кнутов. Возможно вы найдете пару ребят, которые сидят где-нибудь в Англии и знают этот предмет сзади-наперед и спереди-назад, и которые делают все кнуты для цирка. Кнутов практически больше не делают. Это умирает, потому что не имеет назначения. Ни у кого нет лошадей, над которыми можно было бы щелкать кнутом. Значит, сегодня стать образованным в предмете «как делать кучерские кнуты» было бы чем-то вроде тупика. Это не стало бы слишком продуктивной карьерой.

И как только предназначение предмета вырождается, перестает упоминаться или передаваться — по мере того, как предназначение предмета вырождается — сам по себе предмет тоже отмирает. Это для вас звучит достаточно странно, но если предназначение предмета отмирает — что ж, тогда и сам предмет исчезает из кругозора человека. Изготовление кнутов? Походите и попробуйте найти кого-нибудь, кто знает что-либо о том, как изготавливать кнуты. В Англии, наверное, есть только пара ребят, которые знают это дело вдоль и поперек, и они поставляют все кнуты для цирков. Посмотрите, больше никто кнутов практически уже не делает. Это отмирает, потому что у предмета нет предназначения. Ни у кого уже нет лошадей, по которым можно щелкнуть таким кнутом, правда? Поэтому получать образование по изготовлению кнутов сейчас было бы занятием совершенно бесполезным. На этом нельзя было бы сделать успешную карьеру.

Сейчас это звучит не слишком глубоко, но давайте рассмотрим обратную сторону – и это обнаружит бездну смысла. Следовательно предмет, цель которого не определена – умирает, не только в обществе, но и для индивидуума. Оба эти положения верны. Первое из них настолько верно, что это почти чепуха. А вот другое не чепуха и до сих пор не открыто. Если индивидуум, которого вы обучаете какому-то предмету, не узнал назначения этого предмета, значит, этот предмет умрет в этом индивидууме. Он может иметь чрезвычайно важное назначение, но если назначение предмета не преподается индивидууму, это произойдет.

Это звучит не слишком впечатляюще, но давайте посмотрим на это с другой стороны — и сразу все обретет гигантский смысл. Предмет, предназначения которого не указаны, умрет не только в обществе, но и в человеке. Оба эти утверждения истинны. Первое настолько верно, что кажется просто тривиальным. Но другое — нетривиально, и до сих пор не было обнаружено. Если индивидуум, которому вы преподаете этот предмет, не знает его назначения, тогда этот предмет умрет в этом человеке. У него может быть грандиозное предназначение, но если человеку не преподали предназначения этого предмета, то получается именно это. Понимаете?

Так вы можете понять разницу между мертвым обучением и живым обучением. Живое обучение – это то, которое имеет назначение, использование; а мертвое – это то, которое не имеет никакого использования. И способ, которым можно превратить живое обучение в мертвое, двоякий: или его использование умирает, как в случае кучерских кнутов, или просто кто-то опускает его, как часть образовательного процесса. И это может заставить предмет умереть, не только для индивидуума, но и для общества, не только для общества, но и для индивидуума. Это понятно?

Итак, вы можете понять разницу между живой учебой и мертвой учебой. Живая учеба — это та, у которой есть предназначение, использование; а мертвая учеба — это та, у которой нет никакого использования. Есть два способа превратить живой предмет в мертвый: либо его использование постепенно сойдет на нет, подобно кнутам; либо его попросту изымают из процесса образования. И это приведет к тому, что предмет умрет, и не только в человеке, но и в обществе; не только в обществе, но и в человеке. Вы понимаете?

И мы должны признать, что человек не может стать образованным – просто по определению слова образование, как я уже подчеркивал здесь – образованным по мертвому предмету, потому что у него нет конечного продукта.

И можно вполне справедливо утверждать, что получить образование по мертвому предмету невозможно, поскольку у того нет конечного продукта, просто согласно определению слова “образование”, как я уже подчеркивал.

Итак, вы обнаруживаете, что эти вещи становятся навязчивыми. Некто начинает изучать миниатюры, написанные в Голландии слепыми художниками. Миниатюры, написанные в Голландии, мы еще можем к чему-нибудь приспособить. Но миниатюры, написанные в Голландии слепыми художниками; ну, долго-долго придется искать, пока мы найдем применение этому частному предмету. О, вы можете найти ему применение, но не стоит загромождать себе мозги, проявляя чудеса изобретательности, чтобы восполнить пробел в системе образования, поскольку, стараясь быть разумным, вы только изуродуете себя. Это вопрос: «что это»? – но не вопрос: «что мы могли бы себе вообразить на месте этого»?

И мы замечаем, что это начинает превращаться в нечто навязчивое. Некто принимается изучать “миниатюры, написанные в Голландии слепыми художниками”. Ну, миниатюры написаны в Голландии — как-то это можно использовать. Но “миниатюры, написанные в Голландии слепыми художниками”? Вам пришлось бы довольно-таки долго заниматься поисками, прежде чем обнаружить от этого частного предмета хоть какую-то пользу. О, вы могли бы найти от этого пользу, но только не перенапрягайтесь, направляя свою изобретательность на восполнение этого недостатка в образовательной системе, потому что своим «благоразумием» вы калечите себя. Вопрос в том, что есть; вопрос не в том, что вы могли бы придумать в плане его использования.

О, мы можем придумать какие-то предметы, но пусть, скажем, парень изучает эти эзотерические предметы – странные, чудные, бесполезные, никуда не ведущие. Вы знаете, как легко это может стать навязчивым? Он не знает назначения этого, использования этого, и следовательно, конечно, для него невозможно стать образованным по этим предметам, потому что он никогда не покажет своего виртуозного мастерства, никогда не покажет их использования. Кто будет слушать? Он даже друзьям не скажет. Они говорят: «Этот малый – полный чудак! Он без конца твердит все время» – что-то вроде того, что в ваших семьях говорят при случае скажет, имея в виду предмет Саентологии. Вы недоступны их пониманию. Но много хуже, чем это, будет, если мы получим что-то вот в таком духе: «Никто не знает, о чем он говорит, и никто не знает, зачем он это изучал, и это не имеет никакого использования, и это вообще не особенно интересно». Ну, этот несчастный малый никогда не сможет поговорить об этом. Он никогда не сможет никому сообщить это по той простой причине, что общение становится трудным. Никто не станет слушать.

О, мы могли бы придумать что-нибудь, но давайте скажем честно, что парень изучает чрезвычайно специфичный предмет — странный, необычный, бесполезный, нигде не используемый. А знаете ли вы, что он легко может стать одержимым этим предметом? Он не видит назначения этого предмета, его применения; и, естественно, он не может изучить этот предмет, потому что никогда не будет способен продемонстрировать свое виртуозное мастерство, никогда не сможет продемонстрировать, как он применяет свои знания. Кто будет его слушать? Он даже не сможет разговаривать со своими друзьями. Они скажут: “Да этот парень совсем рехнулся! Он слоняется, доставая всех своей болтовней…”, — примерно так же, как ваши родственники, которые порою считают вас помешанными на Саентологии. Это выше их понимания. Но было бы намного хуже, намного хуже, если произошло бы следующее: никто не знал бы, о чем этот парень говорит, и никто не знал бы, почему он изучает этот предмет, которому нет никакого применения и который не представляет такого уж большого интереса. Ну, этот бедолага никогда не сможет донести его до других. Он никогда не сможет донести его по самой главной причине, по которой возникают трудности в общении: никто не будет его слушать.

Думали вы когда-нибудь об общении, которое затруднено потому, что никто не слушает? Ну, давайте перенесем это в сферу образования. Если предмет не существует и не имеет использования, и не имеет применения, и не имеет того, и не имеет сего, – что ж, на такой стадии его перестают слушать, потому что он не имеет никакой пользы ни для кого. Он изучает миниатюры, написанные слепыми художниками в Голландии. Люди говорят что-то вроде: «Ну, я могу понять его изучение голландских миниатюр – я думаю, он дурачок!» Это может быть непосредственным выводом.

Думали ли вы когда-нибудь о том, что общение затрудняется из-за того, что никто вас не слушает? Просто примерьте это к сфере образования. Если данный предмет не существует в реальной жизни, не имеет ни пользы, ни применения, не имеет того и не имеет другого, то люди перестают прислушиваться, потому что для них он тоже бесполезен. Человек изучает миниатюры, написанные в Голландии слепыми художниками. Люди как бы говорят: “Я понимаю, почему он изучает миниатюры, написанные в Голландии — потому что у него съехала крыша”. Вот какой вывод люди сразу делают.

Ваши семьи смотрят на вас иногда, когда вы ввязываетесь в это и сталкиваетесь с этим лоб в лоб, и люди не хотят слушать вас по предмету Саентологии, или раздражаются из-за ваших занятий, и это потому, что вы не говорили с ними о назначении Саентологии. А вы не говорили с ними о назначении Саентологии в пределах того, что это может сделать лично для них.

Да, у вас время от времени возникает такая проблема, и когда вы сталкиваетесь лоб в лоб с вашими родными, они смотрят на вас именно так. И люди никогда не слушают вас, когда вы говорите о Саентологии, или бывают раздражены тем, что вы изучаете этот предмет, и все это оттого, что вы не рассказали им о цели Саентологии, о том, что она может дать лично им.

Сейчас мы приближаемся к концу, вы едете домой. Ваша мать может заинтересоваться, если она услышит о том, что это сделало для вас лично, поскольку она заинтересована в вас, но даже ваша мать сможет постичь это как науку только тогда, когда будет определено ее назначение. Пойдем чуть-чуть дальше: когда очерченное вами назначение, можно будет исполнить до какой-нибудь степени. Вот вам ваша следующая стадия, она в том, что в это не верят. Вы можете объяснить назначение, но в это не верят. Другими словами, цель для них нереальна. Поэтому вы должны не только обрисовать назначение, – вы должны обрисовать его для них, чтобы оно казалось им достижимым, или исполнимым, назначением.

Вот мы и добрались до самой сути. Вашей маме этот предмет был бы не безынтересен, если бы она услышала, что он дал лично вам, потому что вы ей не безразличны; но даже ваша мама поняла бы, что это за предмет, только в том случае, если бы ей разъяснили цель Саентологии. Теперь давайте сделаем следующий небольшой шаг: может ли эта цель быть достигнута — цель, о которой вы рассказали — может ли она быть достигнута. Они не верят на слово. Вы могли бы рассказать окружающим о цели Саентологии, но они не поверят. Другими словами, эта цель для них нереальна. Поэтому вы должны не только разъяснить эту цель, вы должны разъяснить ее таким образом, чтобы она казалась им достижимой — достижимой или осуществимой.

Итак, мы подходим к этой пташке и говорим: «Твой интерес к этому предмету должен быть очень велик, потому что этот предмет сделает тебя Клиром.»

Вот мы подходим к какому-то гусю и говорим, говорим этому гусю: “Это дело должно тебя заинтересовать, потому что ты станешь Клиром”.

Он сразу спросит: «Проломом *Обыгрывается одно из значений слова clear в английском языке – «пролом», «просвет». в какой стене?», потому что это назначение ему не понятно. Назначение становится непонятным, когда цель не кажется доступной или стоящей. И она может перестать быть достижимой или стоящей просто потому, что не понята.

Он тут же переспрашивает: “Ась, кого позвать?”. Потому что это непонятная цель, верно? Он не понимает цели, если она кажется ему недостижимой или не представляющей ценности. Она может перестать быть достижимой или ценной просто потому, что она не понята.

Итак, для того, чтобы образовательный предмет существовал и продолжал быть предметом, в котором можно стать образованным, или если вы ждете, что кто-то будет получать образование по этому предмету, – позвольте мне высказать это таким образом – чтобы он продолжал существовать, чтобы он сохранился, он должен иметь назначение, которое можно увидеть как достижимое действие. Это должно быть достижимо. Назначение обязательно должно быть достижимо.

Для того, чтобы образовательный предмет существовал и продолжал оставаться предметом, по которому человек может получить образование, другими словами, если вы вообще ожидаете, что кто-нибудь когда-нибудь получит образование по этому предмету — позвольте мне это так сформулировать, для того, чтобы предмет продолжал существовать, для того, чтобы он выжил, он должен иметь цель, которая должна выглядеть как достижимое действие. Она должна быть достижимой. Цель обязана быть достижимой.

Теперь – ценность предмета – целиком и полностью – зависит от ценности достижения этого указанного назначения. Насколько это ценно – достичь этого оговоренного назначения. Ценно быть способным совершить это, или не ценно быть способным совершить это? И именно до такой степени предмет представляется второстепенным – или жизненно важным.

Ценность предмета зависит целиком и полностью от ценности того, что вы получите, достигнув этой указанной цели. Что ценного вы получите, достигнув этой указанной цели? Ценно ли быть способным делать это или нет? И именно в той степени, в которой достижение цели является ценным, предмет выглядит либо ненужным, либо жизненно необходимым.

Итак, уток и основа культуры созданы из образований – которые подразделяются – это уток и основа культуры (уток и основа, термины ковроткачества; постарайтесь не собирать в кучу слишком много слов: уток идет вот так, а основа идет вот так, видите?), итак, в строении культуры, выделены два основных типа образования. Передача культуры обеспечивается единственно и только образованием. Независимо от того, приобретается ли образование практикой или обучением, культура в целом есть сумма своих образований. Есть два подразделения образований в культуре, и один из них – жизненно важные, а другой – приятные.

Основа и уток культуры формируется из образований, которые можно разбить на... Это основа и уток культуры (основа и уток — это ткацкие термины; постарайтесь не нагромождать здесь слишком много слов — основа располагается так, а уток — вот так. [это продольные и поперечные нити в ковре]); это то, что формирует культуру, и имеется два самых общих типа образования. Культура удерживается единственно и исключительно образованием. Получено ли это образование посредством опыта или обучения, как бы то ни было — культура в целом есть совокупность образований. Эти образования можно разделить на два типа, к первому относится жизненно важное образование, а ко второму — “приличествующее” образование.

Полученное образование возмещается до такой степени, до которой его служение человеку понимается как ценное. Образование вознаграждается до той степени, до которой его служение понимается как ценное. И возмещается оно, честно говоря, ни одним пенсом не больше. Иногда бывают ложные возмещения, но не часто, и это говорит вам, что здесь должно быть что-то очень забавное. Потому, что есть такие вещи в обществе – потому, что это правило, что я только что дал вам, верно, а общество в большинстве своем, следовательно, должно быть непостижимо до какой-то степени, потому что есть несколько видов образования по некоторым предметам, которые вознаграждаются до сверхъестественной степени, хотя авторитеты в области образования не считают их столь уж ценными.

Полученное образование вознаграждается пропорционально тому, насколько ценно то, что можно получить с его помощью. Образование вознаграждается пропорционально тому, насколько ценно то, что можно получить с его помощью. И, если честно, за него не дают ни копейки больше. Временами, но не очень часто, за образование платят по ошибке, и это говорит вам о том, что существуют какие-то исключительно странные непонятности, что в обществе есть какие-то непонятности... Потому что то правило, которое я вам только что высказал, верно, и общество в целом, видимо, до определенной степени чего-то не понимает, потому что существует несколько видов образования, которые вознаграждаются в гигантской степени, хотя определенные авторитеты по образованию не считают их ценными.

Должно быть, народ любит, когда его дурят. Он все время платит жуликам того или иного рода. Должно быть, действительно ценно иметь надежду взлететь до луны на биржевом рынке, потому что этим ребятам часто платят очень много. Вы можете совершить переоценку общества на основе того, что я вам дал. «Да,» – можете вы сказать, – «да, общество совершает ошибки в данной области. Да, обществу лгут.» Ну, я не думаю, что в этой области общество делает ошибки. Это новая мысль, не так ли?

Публика, должно быть, любит, чтобы ее дурачили. Она вечно отстегивает деньги то одному прохиндею, то другому. Должно быть, у надежды сказочно разбогатеть за одну ночь на рынке акций есть реальная ценность, поскольку этот народ очень часто крупно на этом наваривается. Вы могли бы заново взглянуть на общество, используя тот подход, о котором я вам рассказал. “Да, — могли бы вы сказать, — общество допускает ошибки на этот счет. Да, общество обманывают”. Я не думаю, что общество допускает ошибки на этот счет. Это новая мысль, не так ли?

Знаете ли вы, что наиболее ценная техническая профессия в Соединенных Штатах – это хоронить людей? Им очень много платят! Они должны ухитриться убедить каждого, что любимый покойник должен быть запечатан в бронзовом гробу, а бетонные и стальные своды за пределами гробов «должны быть такими, чтобы просачивающаяся влага не беспокоила ваших возлюбленных». И они совершено убедили всю страну, что таков закон, принятый Конгрессом, что таков местный закон, и недавнее расследование Конгресса выявило этот факт, и открылось, что нет никакого законоположения в Соединенных Штатах, которое бы заставляло кого-либо в Соединенных Штатах хоронить покойника хотя бы в деревянном гробу. Есть законоположения, которые требуют, чтобы покойников хоронили, но нет никаких требований, чтобы покойников бальзамировали. Значит, заворачиваете тетушку Агнессу в одеяло и бросаете ее в яму. С того времени, как вы получили свидетельство о смерти, ребята, это все, что нужно.

Вы знаете, что самая прибыльная профессия в Соединенных Штатах, единственная прибыльная из технических профессий — это хоронить людей? Она очень высоко оплачивается! Этим ребятам удалось убедить всех в том, что дорогой вам человек должен лежать запечатанным в бронзовом гробу, помещенном в железобетонный склеп, чтобы его не беспокоил дождик и сырость. Им удалось полностью убедить всю страну в том, что это закон, который был принят Конгрессом, что это местный закон. А недавнее расследование Конгресса обнаружило тот факт, что, оказывается, не существует никакого законодательного акта, обязывающего хоронить кого бы то ни было в Соединенных Штатах даже в простом деревянном гробу. Есть законодательные акты, требующие, чтобы усопших хоронили, но нет закона, требующего какого-либо бальзамирования. Поэтому заворачивай спокойно свою тетушку Агнесс в одеялку и бросай ее в ямку. Это все, что тебе нужно, парень, коль скоро ты получил свидетельство о смерти.

И вот эта частная профессия – эта частная профессия была торговля чем? Они торговали чем-то вроде жизни после смерти, не так ли? Это было вроде какого-то то религиозного культа, или чего-то такого, и было очевидно, что люди здорово покупают жизнь после смерти. Мы обнаружили, что самое дорогое, что можно было сделать в Египте – это умереть. Это было очень дорого, и стало таким же в сегодняшних Соединенных Штатах. Умирать очень дорого. Если они возьмутся за вас, ребята, вы не оставите потомкам никакого имущества.

И чем эта конкретная профессия — чем эта конкретная профессия торговала? Они торговали какой-то дикой разновидностью загробной жизни, не так ли? Они были сродни жрецам некоего религиозного культа или вроде того; и совершенно очевидно, что люди действительно покупают загробную жизнь. Оказывается, что самое дорогое удовольствие, которое вы могли позволить себе в Египте — это умереть. Это было очень дорогое удовольствие, так же обстоят дела и сегодня в Соединенных Штатах. Это очень дорого — умереть. За то время, пока с вами наконец будет покончено, от завещанного вами наследства ничего и не останется.

Но это очень специфичная вещь. Общество это оплачивает и вознаграждает. Это чуть ли не самое высокоразвитое ремесло из всех, с которым вы можете столкнуться в своей жизни. Похоронное дело – это ремесло требующее сверхобразованние, и общество гробовщиков (из бюро ритуальных услуг, как они любят себя называть), эти парни проходят свою школу и осваивают свою технологию, и они действительно в этом очень здорово натасканы, и финальный конечный продукт виден очень ясно. Но эти ребята – настоящие мошенники. Я знаю, потому что в прошлом, в те дни, когда я болтался в окрестностях Нью-Йорка как писатель, ну, медицинский эксперт (вот так они начали называть коронеров *Коронер – в Англии и США специальный чиновник, исследующий каждый факт смерти, выдающий соответствующие документы, и т.д. «Медицинским экспертом» назван здесь человек, функцию которого в России выполнят врач-патологоанатом. теперь в окрестностях Нью-Йорка; они тоже изменили имена) – медицинский эксперт Нью-Йорка был моим добрым приятелем. Он был коронером города Нью-Йорка, и одним из самых приятных парней, с которыми можно столкнуться. Он лично набальзамировал, своими собственными руками, 15000 трупов.

И это очень странно. Общество за это платит и это вознаграждает. В общем, это чуть ли не самая образованная область искусства, с которой вы когда-либо сталкивались в своей жизни. Ритуальные услуги — это сверхобразованная область искусства, и сообщество самих гробовщиков (владельцев бюро ритуальных услуг, как они любят себя называть) тоже сверхобразованно. Эти ребята держат свои собственные школы и обучают собственной технологии и всему прочему; и они на самом деле круто этим владеют. И конечный продукт можно легко увидеть.

Я заинтересовался этой специфической областью, когда меня направили к нему, чтобы сделать серию рассказов о нераскрытых преступлениях, и, конечно, меня занесло в царство медицинского эксперта города Нью-Йорка; и он начал мое образование по этому предмету, и конечно, это была область так называемой судебной, или юридической, медицины. И этот парень, у него там все было схвачено. Легкость, с которой он раскручивал все эти разнообразные дела, показывала отличное знакомство с предметом.

И эти ребята неимоверно круты. Я это знаю, потому что, когда я подвизался на поприще литературы в Нью-Йорке и жил, не тужил, один эксперт судебной медицины, так теперь они начали называть в Нью-Йорке коронеров* — они поменяли и названия — эксперт судебной медицины Нью-Йорка был моим корешом. Он был коронером славного города Нью-Йорка и одним из самых классных ребят, с которыми я когда-либо имел дело. Он самолично, своими собственными лапами, забальзамировал 15.000 трупов.

Это не был эзотерический предмет. Приходилось иметь дело со множеством мертвых тел, которые были разбросаны здесь и там, часто в самом растрепанном виде, с самыми разными причинами смерти. Иногда они были неопрятны. Вот это был парень. И что довольно странно, он считал себя социально неприемлемым. А я был очень приемлем социально, так что мы с ним образовали очень хорошее партнерство, потому что ему всегда нравилось – если я собирался куда-нибудь и спрашивал его, пойдет ли он со мной, он мчался, как на ракете. Бежим, скорее! Но не было ничего такого, что было бы не в порядке с этим парнишкой. У него были безукоризненные манеры, он был настоящий джентльмен и так далее; но частью его образования было то, что его предмет считается низким, следовательно он чувствовал себя социально неприемлемым.

Интерес к этому делу возник во мне, когда меня послали написать серию очерков о не раскрываемых преступлениях, и конечно, я в конце концов очутился в руках судмедэксперта города Нью-Йорка. Он и начал мое криминальное образование, и оно, конечно, относилось к той области, которую они называют криминальной, или судебной медициной. И этот парень знал это все как свои пять пальцев. Обыденность, с которой он расписывал все эти дела, указывала на то, что он был с этим делом на “ты”.

Ну, я не знаю – множество людей считаются низкими – дворники думают, что их считают низкими, но дворники содержат улицы в чистоте, не так ли? Ну, очевидно, что этот малый сохранял улицы Нью-Йорка от того, чтобы они были завалены разложившимися трупами. И – о, я привык время от времени видеться с ним, а я тогда был президентом одного из писательских обществ, и вот он приходил туда довольно регулярно, и беседовал с авторами детективов, если я просил его, и так далее. И бывало, они уходили с завтрака или чего-нибудь такого с лицами самых разных оттенков зеленого цвета.

Этот предмет не был чем-то эзотерическим. Он имел дело с большим количеством трупов, разбросанных там и сям в той или иной степени дезабилье, с побоями различной степени тяжести. Временами они выглядели весьма неприглядно. Это был тот еще парень. И как ни странно, он считал, что его профессия является неприемлемой для общества. А я был очень даже принимаем в обществе; поэтому мы с ним составили отличную пару, поскольку ему всегда нравилось... Если я куда-то шел и спрашивал его, не пойдет ли он со мной, — он всегда был тут как тут. В мгновение ока! Но в этом парне не было ничего ненормального. У него были прекрасные манеры, он был отлично воспитан и так далее; но частью его образования была идея о том, что на его занятие смотрят с презрением, поэтому у него было такое чувство, что он неприемлем в обществе.

Но ребята, это была информация. Это была информация, имевшая очень определенный конечный продукт, хотя и в области расследований. Малый вроде него мог только глянуть на труп и сказать: «Угарный газ, мертв примерно часа три»; «Цианид», «Мышьяк», это, то, всякое другое. Бр-р-р-р, фу! «О, я бы сказал, это ботулиновое отравление, Джой. Да, да. Ну-ка, положите его на ровное место, мы проверим это, сделаем вскрытие. Я более чем уверен, что это просто ботулизм *Ботулизм: отравление ядовитым микробом, иногда содержащимся в пище, которая была приготовлена или хранилась с нарушением технологии. (От лат. Botulus -колбаса)., поел зеленых бобов не по сезону – они лежали в холодильнике слишком долго. Вот как мне это представляется». Почти всегда он безошибочно угадывал причину смерти.

Ну, не знаю; множество людей смотрят свысока на... Дворники считают, что на них смотрят свысока. Но ведь дворники заботятся о том, чтобы улицы были чисто выметены, разве не так? А-а? Совершенно очевидно — этот парень не давал разлагающимся трупам заваливать собой улицы Нью-Йорка. И я встречался с ним довольно часто, а я тогда был президентом одного из литературных обществ; ну вот, и он имел обыкновение регулярно туда приходить и, если я об этом просил, беседовал с авторами детективов. И они сбегали с обеда, проявляя самые невероятные оттенки зеленого цвета на лицах.

Это было искусство, искусство наблюдательности, применительно к миру мертвых. Но даже во времена Египта это искусство не считалось обладающим каким-то социальным статусом. Ребятам, которые бальзамировали тела в Доме Мертвых *Имеются в виду изготовители мумий в Древнем Египте., и так далее, никогда не разрешалось даже выходить из этого дома. Их закрывали там.

Да-а, здесь была информация. Здесь была информация, тут был вполне определенный конечный продукт, и далеко не только в сфере расследований. Такой парень мог, бросив всего лишь один взгляд на труп, сказать: “Угарный газ, умер около трех часов назад”, “Синеродистый калий”, “Мышьяк”, — то, другое, третье. Бр-р-р-р, бах! “Ну, я бы сказал, что это пищевое отравление, Джо. Да, да. Давай его на стол, сделаем пробу и произведем вскрытие. Я почти уверен, что это просто пищевое отравление, знаешь, неудачное время выбрал, чтобы поесть зеленых бобов, которые слишком долго провалялись в холодильнике. Похоже на то, да, так именно я и думаю”. И знаете, он почти всегда попадал в точку.

Но здесь есть огромный, огромный объем искусства, огромный объем деланий, огромный объем техничности, огромный объем материала, и все это прошло через все культуры, начиная с Древнего Египта, и совершенно не прерывалось. Интересно, что такой парень как он, мог сидеть и обсуждать относительные сохраняющие качества современного бальзамирования в сравнении с египетским. И он был уверен, что делал лучше, чем египтяне в свое время. Я это слышал впервые, потому что мы видели все эти египетские мумии в университетских музеях и все такое, мы их видели, и они и сейчас там, забинтованные и так далее. Но его отношение к этому было отношением настоящего профессионала. Ну, черты их лиц не сохранились, и цвет плохой. Вот что он сказал мне однажды: «Да-а, в следующий раз, когда пойдешь в музей, Рон,», – сказал он, – если не веришь, если не веришь, что мы далеко ушли от них в свое время, просто глянь на одну из этих мумий. Черты лица не сохранились, и цвет плохой».

Это было искусство, искусство наблюдения царства смерти. Но даже в Древнем Египте это искусство не давало никакого социального статуса. Тем парням, которые бальзамировали тела в тамошних моргах, на самом деле не разрешали даже покидать эти морги. Их там удерживали. Но вот великое, великое искусство, огромное количество деталей, огромное количество технических моментов, огромное количество разного прочего, и все это прошло сквозь века, от дней Египта до дней наших, не прекращая своего существования ни в одной из промежуточных цивилизаций. Любопытно то, что этот парень мог усесться и приняться сравнивать достоинства современного и египетского способов бальзамирования. И он был уверен, что сейчас он делает это лучше, чем делали египтяне. Я в первый раз в жизни увидел такой подход — кто бы мог подумать, видели же мы эти египетские мумии в университетских музеях и т.д., смотрели на них, и эти мумии до сих пор в музеях, такие завернутые в тряпки . Но его отношение к этому вопросу было отношением истинного профессионала: “Ну-у, черты лица не были сохранены, и цвет никуда не годится”. Так он мне сказал в один прекрасный день: “Да, в следующий раз, когда будешь проходить по музею, Рон, если ты не веришь, если ты не веришь, что сейчас мы их на голову выше, просто посмотри на какую-нибудь из этих мумий. Черты лица не сохранены, и цвет никуда не годится”.

И я сказал: «Но дорогой! Те ребята – те ребята были мертвы тысячи лет!»

Я изумился: “Но послушай! Да эти ребята — эти ребята уже несколько тысяч лет как умерли!”.

А он сказал: «Что ж, через тысячи лет кто-нибудь из моих тоже будет там». И он сказал: «Черты лица у него не будут такими плохими, и цвет будет хороший». Он сказал, что мы можем делать эту работу лучше в наши дни (почти «мы обычно делаем лучше»).

А он говорит: “Через несколько тысяч лет одна из моих мумий тоже сможет этим похвастать”. А потом добавил: “Черты ее лица не будут испорчены, и цвет будет нормальным”. Он сказал: “Поэтому мы делаем лучше” (почти что: “мы всегда делали лучше”).

И вот надежная профессия – я говорю об относительно низкой профессии, но дающей очень высокое вознаграждение: сохранение мертвых тел не на улице, и украшение тех из них, у кого есть любящие родственники, – все это очень высоко оплачивается. Консервация памяти, и так далее – очень высокооплачиваемая профессия. И она продолжается. Она продолжается в течении очень долгого времени и при этом ее ноу-хау не умирает. Где бы ни существовала какая-то цивилизация, кажется о ней можно узнать именно по этому предмету, и не важно, сколько войн пронеслось над этим, и насколько неподготовленными им приходилось это делать. Даже по обрядам древних племен, нужно было пойти и найти сухую пещеру для того, чтобы автоматически бальзамировались тела людей, которых они любили. Итак, здесь есть очень интересная техническая линия. Вот такая техническая линия, ребята: что нужно сделать для того, чтобы сохранить труп от порчи, и что вам нужно делать, чтобы знать также, что убило этого человека, и от чего он умер, значит, вы не можете быть заняты только бальзамированием и все перепутать делать для того, чтобы привести все это в порядок, и какое погребение предполагается, и как вы предполагаете обращаться со скорбящей семьей, и как именно предполагаете вы продать им все, что нужно, по самой высокой цене. Это технологии, неважно, как вы на это смотрите. Они очень широки, и они очень точны, и, ребята, у этих действий есть конечный результат! Вы берете тело, бальзамируете его, хороните его, получаете ваши деньги. Бум! Очень легко понять.

Ну вот, здесь есть неизменная... Я говорю об относительно непрестижной, но очень высокооплачиваемой профессии. Услуги по пристраиванию мертвых тел (чтобы их не выбрасывали на улицы), по прихорашиванию тел дорогих людей оплачиваются очень высоко. Сохранение памяти о близких и прочее — очень высокооплачиваемая профессия. И эта профессия сохранила свое ноу-хау на протяжении чрезвычайно долгого времени. Где бы какая цивилизация ни существовала, они [представители этой профессии], похоже, располагали информацией по этому вопросу, накопленной предшествующей цивилизацией; неважно, сколько войн отгремело на земле — они работают все так же уверенно. Да взять хотя бы обряды первобытных племен: они шли и находили сухую пещеру, где мертвые тела дорогих им людей бальзамировались автоматически.

Так что мы можем сказать, что предмет, не только вознаграждается до той степени, до какой он требует, но и до той степени, которой он осознается публикой в ее большинстве. Он вознаграждается до той степени, до которой понимается.

Вот очень интересная профессия со своей технологией. Да, это технология: что нужно делать, чтобы предохранить трупы от разложения; и что нужно делать и знать о том, что убило этого человека и от чего он умер, с тем, чтобы у вас ничего не перепуталось, когда вы будете бальзамировать; и что делать, чтобы все было путем; и как нужно хоронить усопших; и какой в точности подход нужно использовать в отношении скорбящих родственников; и как в точности продать им как можно больше по как можно большей цене. Это технологии, с какой стороны ни подойди. Они очень точны и обширны, и уж если что имеет конечный продукт, так это они! Вы понимаете? Вы получили тело, забальзамировали его, похоронили его, получили ваши денежки. Вот так! Ясно как белый день.

Отлично. Теперь, о продолжительности существования. Продолжающаяся потребность в назначении может, таким образом, сохранить предмет. Продолжающаяся потребность в предмете может сохранить предмет. Если предмет продолжает быть нужным, он сохранится; это вывод из того, что я рассказывал вам несколько минут назад. Но длительность времени, в течении которого он сохраняется, зависит от потребности в нем и от смены технологий. Видите, у вас должна быть технология, продолжающая быть нужной, и при этом технология должна передаваться. Если она продолжает быть нужной, она обязательно также будет передаваться; что просто очень очаровательно; это совершенно очевидно.

Таким образом, мы должны отметить, что предмет вознаграждается не только пропорционально своей нужности, но также и пропорционально тому, насколько люди в целом понимают этот предмет. Предмет вознаграждается в той степени, в которой люди понимают его.

Когда вы имеете дело с предметом, который пришел из глубины веков, который проходит через тысячелетия, то это только потому, что вместе с ним пронесено и его назначение. Его назначение идет вместе с ним, и его назначение понятно. Теперь, можно разрушить этот предмет – путем разрушения его назначения – более не нужного, видите – или путем смены технологий, или иным образом, или тем, что смена технологий слишком настойчива или принудительна, когда в технологию привносится множество других вещей, которые ей не принадлежат. Другими словами, когда прежде чем вы сможете учиться инженерному делу, вам нужно кончить начальную школу, закончить среднюю школу, закончить Институт благородных девиц и научиться вязать. Я думаю, что следующим, наверное, будет это.

Ладно, теперь что вы скажете о долголетии? Что вы скажете об этом долголетии? По-видимому, постоянно существующая потребность в том, что этот предмет дает, может этот предмет сохранить. Постоянно существующая потребность в том, что этот предмет дает, может этот предмет сохранить. Если предмет постоянно нужен, он сохранится; это побочное следствие из того закона, который я вам только что дал. Но длина периода времени, в течение которого предмет сохраняется, полностью зависит от необходимости в нем и от того, как передается его технология. Понимаете, требуется сохранение необходимости в этой технологии, и продолжение ее передачи. Если существует постоянная необходимость в этой технологии, то эта технология будет передаваться. Все это очень и очень поразительно — и очевидно!

Вскорости не останется ни одного инженера, все мосты начнут разваливаться. И одна из причин того, что инженеров скоро не останется – элементарна и содержится в нашей собственной технологии, и только в нашей собственной технологии, и эта причина в том, что вы заставили его слишком долго разгоняться. Ему приходится слишком долго бежать по взлетной полосе, и чем дольше – давайте сейчас вернемся к образованию – чем больше требуется для того, чтобы получить образование, тем больше вероятность, что он наступит на камень на дороге. Вы, быть может, отметите, что это могло бы быть выражено гораздо мягче, но это именно так. Если этот персонаж разбегается, разбегается, разбегается, он бежит по взлетной полосе, и все бежит по взлетной полосе, готовый взлететь, готовый взлететь, готовый взлететь, он бежит по взлетной полосе, он пытается набрать скорость, а все ему говорят: «Эй, тебе нельзя еще брать рукоятку на себя *Двигая рукоятку управления на себя, пилот поднимает самолет вверх.. Ты должен оставаться здесь на взлетной полосе, и продолжать бежать по взлетной полосе, готовым оторваться, готовым взлететь, взлететь, взлететь»; ну, к нужному времени, он уже делает это около 45 лет, и обнаруживает, что он не оторвался от земли, он не взлетел.

И когда вы видите предмет, сохраняющийся на протяжении тысячелетий, то это происходит только потому, что вместе с ним переносится его предназначение. Его цель переносится вместе с ним, и она понятна. Так вот, этот предмет можно было бы разрушить, разрушая его цель — предмет стал бы больше не нужен — или разрушая тем или иным образом передачу его технологии, или передавая ее слишком настойчиво или слишком усиленно и внося в нее много того, что не имеет к ней отношения. Например, утверждая, что прежде чем начать изучать инженерное дело, вы должны получить начальное образование, закончить среднюю школу, поступить в пансион благородных девиц и научиться вязать. Я предполагаю, что следующим требованием будет нечто в этом роде, да?

Причина всего этого заключается в том, что количество возможностей потерпеть неудачу прямо пропорционально длительности процесса достижения.

Через какое-то время у вас не останется ни одного инженера, и все мосты начнут обваливаться. Так вот, одна из причин, почему у вас через некоторое время не останется ни одного инженера, очень проста и заключается в вашей и только в вашей собственной технологии — причина этого. И это происходит потому, что вы заставили его слишком долго разгоняться перед взлетом. У него был слишком длинный разбег перед отрывом от земли, и чем больше — теперь давайте вернемся к образованию — чем больше времени занимает подготовка к образованию, тем выше вероятность встретить на этой взлетной полосе шипы. Наверное, выразить эту мысль можно было бы гораздо проще, но именно так все и обстоит. Если этот парень все взлетает, взлетает, взлетает, взлетает, он все разгоняется и разгоняется по взлетной полосе, он все набирает и набирает скорость, а ему все говорят: “Ты еще не должен брать штурвал на себя. Ты должен еще оставаться на взлетной полосе и продолжать разбег, и быть готовым взлететь, и быть готовым взлететь, и быть готовым взлететь, и быть готовым взлететь”. И когда пойдет 45-ый год разбега, и он обнаружит, что все еще не взлетел, он уже не взлетит никогда.

Это закон. Количество возможностей потерпеть неудачу прямо пропорционально длительности достижения, или протяженности времени, которое требуется на то, чтобы овладеть предметом, если вы собираетесь его изучать.

Причина этого такова: количество возможностей потерпеть провал прямо пропорционально длительности подхода. Это — закон. Количество возможностей потерпеть провал прямо пропорционально длительности подхода, другими словами — количеству времени, которое уйдет на то, чтобы добраться до того места, где вы начнете изучать искомый предмет.

Теперь, этот закон уравновешен тем фактом, что, если вы изучаете что-то не по принципу постепенности, человек может запутаться, попав на слишком высокую ступень, как я говорил вам в другой лекции. Он шел слишком круто, слишком быстро. Где-то существует настоящая длина взлетной полосы для каждого предмета. Это взлетная полоса правильной длины для этого предмета. Взлетная полоса правильной длины для этого предмета, таким образом, не должна быть слишком длинной, чтобы не увеличивать возможности неудачи без необходимости, и еще важнее, чтобы она не была слишком короткой, такой, чтобы человек перескочил через ступеньку и очутился в замешательстве. И какова правильная длина разбега для любого конкретного предмета? Как много подготовительных действий должно здесь быть, или как долго должен продолжаться курс обучения? И на все эти вещи, на все эти вопросы ответ таков: Да, он не должен быть таким долгим, чтобы без нужды умножать возможность неудачи, и не должен быть таким коротким, чтобы заставлять человека двигаться слишком круто вверх.

С другой стороны, этот закон уравновешен тем фактом, что, если изучать что-то не постепенно, то человек может попасть в замешательство, столкнувшись со слишком высоким подъемом, как я рассказывал вам на днях. Забрав слишком круто, пойдя слишком быстро. Для любого предмета есть приемлемая длина для взлетной полосы. Это — взлетная полоса правильной длины для этого предмета.

Он зароется носом, как зарывались мы , когда я состоял в аэроклубах в колледже. Там было много грустных молодых людей, готовых рвануть ручку на себя слишком торопливо. Такая эволюция *Эволюция – здесь в букв. смысле – движение, совершаемое самолетом, воинским строем, всадником и т.п. называется колокол, *Колокол – движение, совершаемое самолетом в том случае, когда атмосфера над несущими плоскостями разрежена, а ниже последних существует избыточная подъемная сила: самолет резко задирает нос вверх, двигаясь по кривой, напоминающей профиль колокола, и затем может свалиться в штопор. называется колокол – технический термин, авиация. Вы двигаетесь по восходящей, и у вас не хватает скорости, чтобы поддерживать достаточное разрежение на верхней поверхности крыльев; и вы никогда не видели самолет, который находится в столь жалком и смешном положении, как самолет, попавший в колокол. Он летит очень, очень мило, и совершенно внезапно теряет скорость, и нет разрежения над крыльями, и он делает фу-у-уф! Это очень быстро. Это не просто так назвали колоколом. И конечно, когда вы всего на 100 футах высоты над взлетной полосой, или что-то в этом роде, над кромкой поля, вы не наберете достаточной скорости в процессе падения, чтобы быть в состоянии взять ручку на себя и выбраться из этого положения. Остается послать записочку своей родне и вступить в контакт с моим старым другом, медицинским экспертом из Нью-Йорка.

Взлетная полоса правильной длины не должна, следовательно, быть настолько длинной, чтобы без нужды увеличивать вероятность провала, и ей лучше быть не слишком короткой, чтобы человек не прыгал через ступени, приходя в замешательство. И какова она — эта правильная длина взлетной полосы для какого-то данного предмета? Сколько подготовительной работы нужно провести, другими словами, насколько долгим должно быть обучение? И на все эти вещи, все эти вопросы можно ответить так: “Она не должна быть настолько длинной, чтобы без нужды увеличивать вероятность провала, и ей лучше быть не слишком короткой, чтобы человек не забирал слишком круто.

В любом случае, вот что случается со студентом. Он приводит себя в состояние сверх самонадеянности, или чего-то вроде этого, и тянет ручку на себя, но у него не было достаточно разбега по взлетной полосе, он не набрал скорость. Другими словами, он пошел в слишком крутой подъем.

Он завалится на нос, как это, бывало, происходило с нами, когда я занимался в аэроклубе колледжа. Частенько случалось, что какой-то удалец начинал тянуть на себя штурвал слишком рано. За этим следовал “випстолл*”, так это называется — “випстолл”, технический термин из авиации —вы начинаете подъем, и у вас не хватает горизонтальной скорости для поддержания достаточной разреженности воздуха над верхней плоскостью крыльев. И вы никогда в жизни не видели самолета, который ведет себя более беспомощно и смешно, чем при випстолле. Он летит и летит вперед очень, очень хорошо, и вдруг начинает лететь очень медленно, вы теряете подъемную силу, и самолет — кувырк! Не успеешь “мама” сказать. Недаром его назвали “випстолл”. И, конечно, когда ты всего лишь в тридцати метрах над взлетной полосой, на краю аэродрома, ты успеешь во время падения набрать скорость, достаточную для того, чтобы взять штурвал на себя и выйти из этого. Об этом известят ваших предков и позвонят моему старому другу, судмедэксперту из Нью-Йорка.

Вот что сделала Мэри Сью однажды ночью. Она изучала машинопись. Она печатает машинке очень хорошо, но начала работать скольжением. И она собирается взять новую ступень в предмете машинописи, бьет – колотит – трах! И это очень интересно. Я провел ей процесс для обучения по этому предмету за очень, очень короткий отрезок времени, и пробил в этом плотину. Я не знаю, она заметила ли это, здесь ее сейчас нет; но она, вероятно не заметила, что есть связь между ее внезапным интересом к изучению печати скольжением, и разрушением барьера из одного старого предположения насчет слишком-долгой-взлетной-полосы, а также слишком крутой ступенькой. Я разрушил это процессом и сейчас она очень заинтересована изучением машинописи скольжением, и тратит час времени каждую ночь, при том, что делает все, что должна, сидит и бьет-колотит по машинке на основе скольжения. Это очень трудно, потому что в то же самое время она использует машинку в остальное время, чтобы гнать и выколачивать записи. Таким образом с одной стороны она занята машинописью скольжением, а с другой, что ж, гонит и колотит все это, делает свою работу. А затем она вернется назад и опять займется машинописью скольжением.

Именно это и происходит со студентом. Он приобретает излишнюю самонадеянность и тянет на себя штурвал, но он еще недостаточно разогнался, не набрал нужной скорости. Иными словами, он сталкивается со слишком крутым подъемом.

Я ее положил на обе лопатки. Я дал ей метроном на следующую ночь, и она внезапно поняла, что ее ритм далек от того, что было, и так далее. И она ничего не могла сделать, пока метроном работал. Она сказала, что нужно его выключить прямо сразу. Слишком высокой была ступенька.

Недавно то же самое произошло c Мэри Сью. Она изучает машинопись, помимо всего остального! Она неплохо печатает, но теперь начала учиться слепому методу. И вот она собирается освоить слепой метод: стук — шлеп — стук — шлеп. И все это очень интересно. Я в течение недолгого времени проводил ей образовательный процесс, и взломал блокировку в этом направлении. Я не знаю, обратила ли она на это внимание, и ее сейчас здесь нет, чтобы спросить, она забегалась с юристами. Но она, вероятно, не заметила, что неожиданно проснувшийся в ней интерес к обучению машинописи слепым методом связан с преодолением этой старой проблемы “слишком-долгого-разбега” и слишком крутого подъема. Я устранил все это при помощи процесса, и теперь ей очень интересно учиться печатать вслепую, и она тратит вечером примерно час, несмотря ни на что другое, что ей нужно сделать, сидя и стуча по клавишам вслепую. Это очень трудно, потому что одновременно с этим она печатает на машинке заметки, отыскивает их и делает свою работу. Поэтому она печатает вслепую, и при этом еще делает свою работу. А потом она снова принимается печатать вслепую.

Но она продолжала на этой ступеньке с двумя рядами клавиш, прежде чем усвоила один ряд клавиш *Машинопись «скольжением» предусматривает установку пальцев сразу на два ряда клавиш, в отличие от установки пальцев на один «исходный» ряд при машинописи «ударом».. Теперь, вы видите, что я имею в виду под слишком крутой ступенькой? Это было слишком круто. И ребята, ну и сделала же она колокол! Дала колокол прямо сразу! И тут же пришла в абсолютное замешательство. В прежние годы ей следовало бы просто бросить. Так и пришлось бы сделать. Но зная теперь о технологии, которую я как раз разработал по предмету “образование”, она села и говорит: «Ну давай теперь посмотрим, что я делала? О, да-а. Хорошо, это слишком крутая ступень. Я просто пошла на слишком высокую ступень». Она вернулась к одному ряду, тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук, а затем перешла на два ряда, и сейчас она это может. Другими словами, она гладко прошла эту ступень.

Я подловил ее. Однажды вечером я поставил ей метроном, и она неожиданно поняла, что ее ритм не в порядке, так оно и было. И она не могла попасть в такт с работающим метрономом. Она попросила его пока остановить. Это был слишком крутой подъем.

Так человек, знающий это, может действительно рулить своим собственным путем вполне спокойно. Никому не пришлось ей указывать, что делать, не так ли?

Но она приступила к упражнениям на двух рядах клавиш прежде, чем одолела первый ряд. Так вы понимаете, что я подразумеваю под слишком крутым подъемом? Это было слишком уж круто, правда? Братцы, в какой випстолл она попала! Она тут же свалилась на нос! И была совершенно сбита с толку. Пару лет назад она просто бросила бы этим заниматься. Было бы именно так. Но теперь она знала технологию обучения, которую мне удалось собрать, находясь здесь, и она откинулась на стуле и сказала: “Ну-ка, давай посмотрим, что я делала? А-а! Ну да, это слишком крутой подъем. Я просто взяла слишком крутой подъем”. Она вернулась к упражнениям на одном ряду, шлеп-шлеп-шлеп, потом перешла к двум рядам и справилась, представляете? Другими словами, она плавно прошла этот подъем.

Хорошо. Таким образом, образовательный предмет есть нечто, что имеет результатом делание и достигается процессе получения образования по этому предмету. Вот что, черт возьми, нужно сказать! Но знаете, почти никто этого не знает. На самом деле этого не знают. Они постоянно болтают об этом, но сами заняты деятельностью, которую выполняют очень плохо, и терпят неудачи как ненормальные, и им никогда не приходит в голову, что они не были образованы по этому предмету.

Таким образом, человек, знающий про постепенность, на самом деле может хорошо организовать собственное продвижение. Никому не пришлось напоминать ей это.

Я расскажу вам кое о чем, что всегда заставляло меня вытаращивать глаза, словно сумасшедшего, в Голливуде. Каждый директор, каждый супервайзор, и, если уж не то пошло, каждый актер в съемочной группе – все они знали, как быть писателем. Они знали, что такое писать. Все они могли писать рассказы. Это место просто кишело писателями. Вы хотите знать, почему Голливуд так никогда и не вышел из детского сада в своих рассказах; это именно поэтому. Они так никогда так и не узнали, что это технология. Это профессиональная технология, которую человеку надо изучать, как чокнутому. Там есть собственные ходы и выходы, и собственные разветвления – на самом деле собственная терминология. Но все эти парни знали, что знают, как надо писать. В этом не было ничего, что надо было бы изучить. Так, разумеется, они стали профи в своей среде – и в Голливуде стало очень мало профессиональных писателей, фактически там вообще не появилось профессиональных писателей. Они приходили туда отовсюду, и там пропадали. Этот процесс совершается там из-за того, что всем знакома профессия малого, который только что туда прибыл. Смотрите, он писатель, он профессионал, он приехал, но все остальные знают его профессию.

Отлично. Значит, образовательный предмет — это просто то, что имеет своим результатом делательность, и достигается получением образования по этому предмету. Какого черта про это нужно говорить! Но едва ли кто-то в действительности это осознает. На самом деле люди этого не знают. Они постоянно поддерживают это на словах, но всегда очень плохо справляются со своим делом, терпя сумасшедшие неудачи; но им никогда не приходит в голову, что у них просто никогда не было образования в данном предмете.

Ну и затем, он не даст кино бытия, необходимого для того, чтобы понять, что, может быть, писать для кино – значит, знать несколько секретов этого ремесла, и, конечно, он выглядит слегка глуповатым для этих людей, в то время как совсем не глуп. Он просто не выучил эту особенную специальность внутри своего собственного предмета, которую надо было выучить довольно быстро. И Голливуд, не отдавая себе отчета в этом, никогда не был обеспокоен тем, чтобы научить его писать для Голливуда. И им никогда не приходило в голову, что это необходимо – образование в области знания того, как писать.

Я расскажу вам кое о чем, от чего я совершенно обалдевал когда-то в Голливуде. Каждый режиссер, оператор и даже актер на съемочной площадке знал, как писать сценарии. Они знали, как их писать. Все они могли писать сценарии. Это место просто кишмя кишело писателями. Хотите знать, почему Голливуд никогда не поднимался по уровню сценариев выше детского сада? Именно поэтому. Они никогда не осознавали, что это — технология. Что это профессиональная технология, над изучением которой надо попотеть. Она очень многогранна, и в ней есть много препятствий, которые не преодолеть с наскока, и здесь есть своя самая настоящая терминология. Но все эти гуси думали, что они знают, как писать. Какого рожна это изучать? Ну а если среди них и был профессионал... Голливуд дал миру лишь крохотную горстку профессиональных писателей, а на самом деле — ни одного. Они попадают в Голливуд со стороны и там и находят себе могилу. Пишет каждый, кому не лень, поскольку все владеют профессией парня, который только что приехал. Понимаете, он — писатель, он — профессионал, он приехал — а тут все вокруг знают, как писать.

И вот есть эта странная профессия, которая иногда вознаграждается до фантастической степени, и в которой вы можете легко умереть от голода, и в которой люди дарят вам фантастическое количество бытия, и в которой люди вас почти полностью игнорируют. Таким образом, здесь самые разные противоречия.

Да, его бытийность не дает этим киношникам ощущения, что написание сценариев содержит в себе какие-либо секреты мастерства; поэтому, конечно, для них он выглядит каким-то глуповатым, хотя он вовсе не глуп. Он просто не научился одной тонкости своего предмета, которую мог бы усвоить относительно быстро. А Голливуд, не осознавая этого, никогда не берет на себя труд научить его, как нужно писать для Голливуда. Они так и не поняли, что для умения писать необходимо иметь соответствующее образование.

Что такое профессиональный писатель? Из практики мы знаем, что тот, кто успешен, и чьи тексты издаются или, самое меньшее, по крайней мере, читаются или просматриваются. Но изо всех предметов искусства, с этим труднее всего иметь дело, потому что никто не предоставляет ему права обладать какой бы то ни было технологией. И, однако, любой мальчишка, который унаследует все это – вам это было бы очень интересно – мальчишка, который будет преемником – это не тот, кто просто случайно набредет на какую-нибудь идею.

Вот и получается эта фантастическая профессия, которая может осыпать золотым дождем или заморить голодом, которой люди предоставляют фантастическое количество бытийности или ни в грош не ставят. Она переполнена такого рода противоречиями.

Вы идете в самую Гильдию Сценаристов, вы обнаруживаете, что причина, из-за которой у образования по писательскому делу такая скверная репутация, в том, что так обучают в американских университетах. И они вышли и наняли кучу неудавшихся писателей, и неудавшиеся писатели стали либо редакторами, либо профессорами. И они, между прочим, драматизируют свою неудачу, и они пытаются заставить писателя потерпеть неудачу, и я никогда не видел, чтобы кто-то делал что-нибудь еще. Я прошу прощения, ведь были же несколько, которые работали как сумасшедшие, и они были чрезвычайно успешны во всем, что бы им не приходилось делать с будущими преемниками. Но они не находились во власти идеи, что они были писателями. А вот эти другие пташки по-прежнему сохраняют это странное представление, что они – что-то вроде писателей, но на самом деле у них вот оно – редакторство, видите? Писательству они не обучены, а если их и обучали этой деятельности, то они ее провалили.

Кто такой профессиональный писатель? На поверку выходит, что это — тот, кто добивается успеха, чьи произведения публикуются или на худой конец — читаются или замечаются. Но из всех предметов искусства этот оказывается наиболее диким, потому что никто не признает за ним бытийности предмета, обладающего технологией.

Это вопрос удачи. Кажется, что все общество болтает без умолку о приключениях и фантазиях писателя. Но вы говорите о скрытой части технической подготовки. Техническая подготовка в этой области не существует. Если профессиональный писатель хочет хорошо посмеяться, если он хочет прямо упасть со стула и смеяться, смеяться, смеяться пока бока не заболят, тогда все, что ему нужно сделать – это прочесть учебный план профессиональных писательских классов в Принстоне *Принстонский университет – в г.Принстон, штат Нью-Джерси., например. Вас просто скрючит в три погибели. Я имею в виду, вы не удержите от хохота.

И тот, кто добивается успеха — вам это должно показаться очень интересным — тот, кто добивается успеха, — это не тот, кто просто притопал с какой-то идеей. Вы вступаете в Гильдию Сценаристов и обнаруживаете, что литературное образование приобрело дурную славу по той причине, что это преподают в Американских университетах. Они наняли толпу неудачников — писатели-неудачники становятся либо редакторами, либо преподавателями. И они драматизируют свои неудачи и стараются сделать других писателей такими же неудачниками, и я никогда не видел, чтобы кто-то из них делал что-то еще кроме этого. Нет, прошу прощения, была пара-тройка человек, которые работали как одержимые; и им сопутствовал колоссальный успех, неважно, как именно они его достигали. Но над ними не довлела мысль о том, что они были писателями. А остальные чудаки продолжали носиться с дикой мыслью, будто они являются писателями. Но посмотрите на себя, “писатели”: что вы здесь делаете, сидя и редактируя? Они не были обучены литературному делу, или пытались учиться, но потерпели фиаско.

И я прошел однажды профессиональный писательский класс в Гарварде *Гарвардский университет – в г.Кембридж, США, близ г.Бостона. и довел их до паралича. И позже профессор мне сказал, что они так и не оправились. Я совершил ошибку – я был очень молодым и очень нахальным, и конечно, когда вас пригласили на лекцию по вашему собственному предмету, в какое-то весьма элементарное учреждение такого специфического характера, это сильно бьет в голову, и вы держитесь надменно. Особенно, если вы молоды и самоуверенны, каким был я. И – так я стоял перед всем этим писательским классом и говорил им: «Я вижу, что предмет, который вы здесь изучаете – стиль. Так вот, ни один писатель не знает, есть у него стиль или нет, пока он не сядет», – и я рассуждал очень разумно, – «пока он не сядет и не напишет пару сотен тысяч слов. И к тому времени, когда он это сделает, он , вероятно, узнает по своей работе, есть у него стиль или нет». С точки зрения профессионального писателя, это самое разумное утверждение, которое когда-либо кем-либо было сделано, потому что для профи, даже для Диккенса *Диккенс, Чарльз (1812 – 1870) – великий английский писатель, оставивший после себя обширное литературное наследие., всегда было сущим пустяком выдать 100 000 слов в месяц. Сущим пустяком!

Это непредсказуемый предмет. Похоже, все общество до какой-то степени живет романами и фантазиями писателей. Но речь идет о скрытой части технического обучения. Технического обучения в этой области не существует. Если профессиональный писатель хочет от души посмеяться, если он хочет упасть прямо на землю и смеяться, смеяться, смеяться до колик в животе — все, что ему нужно сделать, так это прочитать принстонскую* программу курсов для профессионального писателя, например. Да вас просто скрючит от смеха. Я говорю, вы не сможете удержаться.

Я не знаю, откуда пришла эта идея, что писать надо кровью и корчась в агонии. Так не делают. Так вовсе не делают. Если кому-то надо семь лет, чтобы написать великую вещь, так это потому, что шесть с половиной лет он был пьян. Пишут хорошо, пишут легко и пишут, пишут играючи. Например, большинство произведений Диккенса ерунды в темпе 5000 слов в день. Однажды, я обнаружил это и сообщил это в прессу, и это попало в национальную печать. Вы видели, как об этом болтали повсюду. Конечно, я полагаю, они меньше всего представляли себе, как он работал. Но писатель может писать. Какое лучшее определение вы для него найдете. Он может писать легко, играючи и быстро.

Однажды я пришел на курсы профессиональных писателей в Гарвард*, и довел весь класс до кондрашки. Позже один преподаватель сказал мне, что они так никогда до конца и не очухались.

Ну, хорошо. Я сказал все это несчастным малым, сидящим в классе, и заметил, что в классе возникло что-то вроде шока, и очень вскоре после этого я завершил свою лекцию, и почти не получил аплодисментов. Они все сидели в классе словно статуи, ошеломленные. Они даже не потрудились встать в конце, после звонка. И наконец один или два из них повернулись к одному или двум другим и стали что-то шептать друг другу. И профессор, который был очень хороший малый, подошел и свел меня с кафедры, и вышел со мной, и сказал, «Ну, поднял ты чертовщину всем этим».

Я сделал ошибку, будучи очень молодым и слишком непосредственным. Конечно, когда вас приглашают прочитать лекцию по вашему собственному предмету в одно из самых крутых учебных заведений литературного профиля, это кружит вам голову, и вы начинаете важничать, ведь так? Особенно, если речь идет о молодом и непосредственном человеке, и вдобавок обо мне. Ну вот, стою я перед этим классом литераторов и говорю им: “Я заметил, что вы сейчас работаете над темой стиля. Так вот, ни один писатель в действительности не знает, есть ли у него стиль или нет, пока не сядет за стол”, — я говорил совершенно разумные вещи, — “пока не сядет за стол и не напишет пару сотен тысяч слов. И вот к тому времени, когда он сделает это, он сможет определить по своей работе, есть у него стиль или нет”. С точки зрения профессионала, это наиболее здравое утверждение, сделанное когда бы то ни было; потому что профессионал, будь он хоть Диккенс, посчитал бы 100.000 слов в месяц за сущий пустяк. За сущий пустяк!

Я сказал: «Почему? Будь милостив, почему? О чем это ты?»

Я не знаю, откуда появилась эта сказка, что все они пишут своею кровью, извиваясь в предсмертных муках. Чушь! Этим тут и не пахнет. Если на написание великой книги у кого-то ушло семь лет, то это потому, что шесть с половиной из них он пьянствовал. Они пишут хорошо, они пишут легко и гладко. К примеру, основная часть произведений Диккенса была написана со скоростью 5.000 слов в день. Однажды я подсчитал это и дал материал в прессу, и он был напечатан по всей стране. Вы помните, как эта заметка подробно обсуждалась повсюду. Я так полагаю, тогда они, конечно, ценили его труд меньше. Писатель умеет писать. Есть ли у вас определение получше? Писатель может писать легко, гладко и быстро.

«О», – говорит он. «Парень», – говорит он, – «они пишут 1500 слов за семестр».

Ладно, хорошо. Я сказал это тем бедолагам, сидевшим в классной комнате, и как только я закончил лекцию, я заметил, что по аудитории прокатилась волна потрясения; и хоть бы пол-аплодисмента сорвал! Они сидели полностью оглушенные, похожие на статуи. Они даже не потрудились встать, когда прозвенел звонок. И наконец они зашевелились и начали вместе о чем-то там шушукаться. А преподаватель, который был своим парнем, подошел, стащил меня с кафедры и, отойдя со мной подальше, сказал: “Ну, ты и дал им по мозгам”.

Все эти люди были оскорблены, ребята! Потом я приходил туда еще раз и изо всего этого класса никто не стал со мной говорить. Они были оскорблены! Они выбросили меня за борт. Я просто не мог быть профи. Но тем не менее мои тексты были в газетных киосках. Но это должно быть счастливой случайностью. Что-то было не так, потому что данные, которые я дал им, просто не могли быть правдой.

Я недоуменно спросил: “В чем дело? Ради всего святого, о чем это ты?”.

Этим друзьям никогда не говорили, что они должны писать! Всех их учили быть писателями, но никто даже не сказал им: «Брат, пиши!» Понимаете? И я был первым, кто объявил этому классу, а это был их четвертый курс, что писатель должен писать. Не знаю, что может считаться писательской деятельностью. Может быть, полагают, что он должен обсуждать, может быть , полагают, что он должен делать то или это, но они думают, что для таких людей коммерциализм – слишком грязное слово, чтобы связывать его с такими людьми. Почему? Это значит много работать!

“Ну, брат! — сказал он. — Да они пишут по 1.500 слов в семестр”.

Они не презирают деньги. Никогда не заблуждайтесь насчет этих людей. Они не презирают ничего, что связано с деньгами. Для них не низко быть коммерсантом или быть чем-нибудь еще. Это не их ремесло – то, за что они держатся. Производить – это тяжкая работа для них. Это слишком трудно. Поэтому они учатся четыре года и не осиливают своей первой ступеньки, состоящей в том, что вы делаете!

Боже, как эти ребята расстроились! Я зашел туда еще раз, и никто из всего класса не сказал мне ни слова. Так они были разобижены! Дверь в их общество для меня захлопнулась. В их глазах я просто не мог быть профессионалом. Но тем не менее то, что я писал, то и дело появлялось на страницах газет. А-а, это наверняка было лажей. Что-то не клеилось, потому что данная мною информация должна была быть неверной.

«Сейчас мы учим вас керамике. В области керамики вы делаете глиняную и стеклянную посуду, и другие подобные предметы. К концу этого курса от вас ожидается, что вы будете способны легко делать небольшие произведения керамики и разбираться в том, какие ошибки допущены в плохо сделанных произведениях керамики, и так далее, и вы будете знать технологию изготовления керамических изделий».

Этим балбесам никогда не говорили, что им придется писать! Всех их учили быть писателями, но никто никогда не сказал им: “Братцы, пишите!”. Вы понимаете? И я был первым, кто объявил этому классу, и это было на четвертый год их обучения — что писатель должен писать. Я не знаю, чего ожидали от писателя. От него ожидали диспутов, от него ожидали того, от него ожидали сего; и на их вкус, коммерция в такой области — это грязное слово. А чего такого? Оно означает тяжелый труд.

Приходит кто-нибудь и говорит: «Ну, вы на самом деле учите политехническому предмету». Нет, нет, парень. Писать это значит просто рубить лес, гонять бульдозеры. Есть множество людей, которые копают пруды, потому что у них нет физической энергии, необходимой на то, чтобы писать. Это правильно. Это просто другая работа, и если к ней подходить таким образом, она делается разумной, внятной и понятной, а вы садитесь.

Они не презирают деньги. Не поймите их превратно. Они не презирают ничего, что сопровождает их работу. Они не гнушаются быть связанными с коммерцией и всем другим. Это не то, что они в себе развивают. Для них производить — это тяжкий труд. Это просто слишком круто. Поэтому, проучившись четыре года, они не осилили своей первой ступени, состоящей в том, что надо просто писать!

Писатель – это не кто-то в красной феске и синих шлепанцах, курящий трубку и глазеющий в окно. Писатель – это кто-то, кто сидит за письменным столом с карандашом и листом бумаги, или с пишущей машинкой, в которую вставлен лист, и пишет. Что он пишет? Он пишет то, что будет опубликовано и продано и на что люди посмотрят, потому что по определению, предмет изучения должен быть принят обществом, в котором он существует, для того, чтобы быть профессиональным предметом.

“Сейчас мы будем обучать вас искусству керамики. Оно связано с изготовлением глиняной посуды, стеклянных изделий и прочих подобных предметов. Мы ожидаем, что к концу курса вы будете в состоянии легко и просто делать эти вещи, определять, что не так в плохо сработанных гончарных изделиях ; и вы будете знать технологию изготовления посуды”.

Это ужасно хладнокровный, беспристрастный взгляд. Это так в реальном мире. Я не преувеличиваю, когда говорю в университете, что они не говорят этого. Лучшие профессора станут вокруг и скажут: «Ну и теперь, если вы однажды вышли в поле и смотрите в теодолит, не вините меня, если не можете взять уровня». Нет, так они не учат. Теодолит им вручают после занятий, и говорят им пойти провести съемку чего-нибудь, и даже не прочтут им лекцию о том, что такое теодолит, потому что это какой-то низкий предмет.

Приходит некто и говорит: “Да, на самом деле вы преподаете политехнический* предмет”. Нет, не так. Написание книг — это просто рубка деревьев, работа на бульдозере. Толпа народу копает канавы, и на это не уходит столько энергии, сколько отнимает литературная деятельность. Это действительно так. Это всего лишь еще одна разновидность труда; и когда вы относитесь к этому делу именно так, то оно становится разумным, осмысленным и понятным, а вы — затем вы садитесь [за письменный стол и приступаете к делу].

Нет, инструментами ремесла являются теодолиты – в инженерном деле; инструменты ремесла – это уровни, инструменты ремесла – большие куски чертежной бумаги, и распечатки, и кирпичи, и куски стали, и машины, и бульдозеры, и грубые прорабы, и жуликоватые подрядчики. Таковы инструменты этого ремесла. Они не преподают какого-нибудь курса типа «Как Сохранить Ваши Собственные Этические Принципы Во Время Работы На фирму «Пи-пи Констракшн Компани *Комическое вымышленное название строительной компании.». Они не реальны, другими словами. Они исчезли куда-то за тридевять земель.

Писатель — это не тот, кто носит красную феску и голубые шлепанцы, курит трубку и глазеет в окно. Писатель — это тот, кто сидит за письменным столом с карандашом в руках и листом бумаги, или с пишущей машинкой и заправленным в нее листом бумаги и пишет. Что он пишет? Он пишет то, что будет публиковаться и продаваться, то, на что люди будут смотреть, потому что для того, чтобы быть профессией, предмет по определению должен быть принят обществом, в рамках которого он существует.

Ну, вот так я привел в шок курс короткого рассказа в Гарварде, и я никогда не смогу точно вычислить, почему и как я потряс их. Не то что бы я сказал им слишком много слов. Долгое время я так думал, но сейчас, изучая образование, я знаю, что сделал. Вот что я сделал – просто сказал им, что «Если вы изучаете писательство, – пишите. От вас ждут текстов. От вас ждут, что вы выдадите множество слов». И, вероятно, дело было даже не во фразе «вы не знаете стиля», потому что вся моя речь была посвящена этой единственной идее. Но это было тогда, когда я наконец дал им количество, под чем я подразумевал слова на листе бумаги.

Это жутко хладнокровный взгляд, взгляд без капли сантиментов. Это — сермяжная правда. Я не преувеличиваю, когда говорю, что в университетах об этом не рассказывают. Лучшие преподаватели встанут и скажут: “Значит так, когда вы в один прекрасный день будете работать с теодолитом, измеряя чего-нибудь с его помощью, не вините меня, если не сможете установить его ровно”. Нет, они не преподают таким образом. После занятий они просто вручают им теодолит и дают задание сходить и померить чего-нибудь, и даже лекции вам не прочтут, что такое этот чертов теодолит, потому что это всего-навсего какая-то мерзкая штуковина.

Я помню, как я стоял на кафедре, высчитывая это довольно быстро. Я сказал : «Я дам вам скромных небольших цифр, которые любой при здравом рассудке способен выполнить в течении нескольких недель, знаете ли, и никого это не свалит с ног», и я сказал «пара сотен тысяч слов». Га-а-а-а! Да, вот почему они заорали Га-а-а-а! , но это не то, в чем содержался шок. Шок содержался в том факте, что все мое обращение к предмету писательства – в том, что надо писать, и что писатель – пишет. И это то, в чем был шок. Если вы хотите быть образованными по предмету, вы должны быть способны это делать.

Нет, составные части ремесла здесь — теодолиты. Инженерное дело. Составные части ремесла — уровни; орудия труда — большие листы ватмана, копирки, кирпичи, стальная арматура, машины, бульдозеры, крутые прорабы и подрядчики себе на уме. Все это — составные части ремесла. Тут не преподают никаких курсов вроде: “Как соблюдать личную этику, когда вы работаете в строительной компании “Коккер энд Куккер”.”.

Затем, делать что-то – не может быть грязным словом. И вы не должны продолжать навязчиво делать это весь остаток вашей жизни. Сильно запутывало в этом курсе то, что я уже был обучен. Самые лучшие из тех учителей были хорошо подкованы в теории, и работали как сумасшедшие, со множеством делания и ответвлений от него, в своей собственной области. И когда вы получаете такую комбинацию, вы получаете парня, когда он сказал что что-то таково, в этом есть что-то очень вероятное, потому что это очень справедливо. Это очень узнаваемо... Может быть, он даже не знал, как хорошо писать, но мог выразить это, так как это был его собственный предмет, и он знал , о чем говорит.

Другими словами, эти ребята из Гарварда — идеалисты. Они витают в облаках. Вот так я и вверг в состояние сильного душевного потрясения курс новеллистов в Гарварде, но так тогда точно и не понял, каким образом и почему. Это произошло не потому, что я наговорил слишком много. Я так полагал в течение долгого времени, но теперь, изучая учебу, я узнал, что я тогда сделал. Я просто сказал: “Если вы учитесь писать — пишите. От вас ожидают того, чтобы вы писали. От вас ожидают того, чтобы вы выдавали много слов”. И дело, возможно, даже не во фразе: “Вы не узнаете, есть ли у вас стиль”, — потому что все мое выступление было посвящено этой единственной мысли [что там надо выдавать много слов].

А сейчас у вас тот, кто не может этого сделать, и это будет разоблачено – га-а-а-ах! Огромные прожектора шарят во всех направлениях: отсутствие практики, не видите вы? Этот парень – у него не те акценты. Он не сказал вам правильных вещей об этом предмете. Он сказал вам о чем-то, что, как он думает, может быть интересно, но он сам, через опыт, не знает, будет это когда-нибудь полезно или нет? Он делает большое дело из каких-то мелочей, видите?

Это произошло в тот момент, когда я наконец дал им цифру, количество того, что я имел в виду под “словами на листе бумаги”. Я помню, как стоял там, на кафедpе, быстpо в уме прикидывая. Я поразмыслил: “Так, надо выдать некое минимальное количество слов, которое любой писатель, будучи в здpавом уме и твердой памяти, сумел бы написать недели за три-четыpе, вот, и чтобы эта цифра никого не ошарашила”. Так я и сказал: “Паpа сотен тысяч слов”. “Агрхрххрх!”. Именно это у них и вырвалось: “Агрхрххрх!”. Понимаете? Но не цифра потpясла их воображение. Их потрясло то, что мое отношение к этому предмету целиком и полностью состоит в том, что надо писать, в том, что писатель — пишет. Именно в этом и заключалось потpясение.

Был такой у меня в другой раз – это только что проскочило у меня в сознании – на моем курсе. Это было связано с тем фактом, что малый просто мчался вперед – о, да! Да! Это была проекция. Это была проекция транспарантов *Транспаранты: пленки или слайды с фотографиями или рисунками, которые становятся видны, когда через них направлен свет и которые можно проецировать на экран.. Если у вас есть экран в шести футах от вас и есть экран в двенадцати футах от вас – ваш свет, конечно, будет гораздо слабее на экране, который в двенадцати футах от вас, не только потому, что число футов увеличено, но и потому, что это дальше, и следовательно, плотность транспаранта очень важна для проекции. И транспаранты должны быть очень, очень тщательно увеличены, и отпечатаны, в своей позитивной форме, для того, чтобы преодолеть эти несоответствия – это был один из этих мальчиков. Он был чуть больше эзотеричен, чем другие. Ну, он говорил прямо – и Рэг , были у нас когда-нибудь проблемы в проецировании старых, добрых транспарантов там в цирке, в кромешной темноте открытого помещения и на немыслимом расстоянии, при размере экрана двенадцать на двенадцать?

Если вы хотите иметь обpазование по какому-то предмету, нужно применять его. Нет ничего непристойного в том, чтобы что-то делать. Вам не нужно одержимо делать, делать и делать это что-то всю свою оставшуюся жизнь. В том курсе, который мне только что преподавали, это было так запутано! Самые лучшие из преподавателей были великолепно подкованы в теоpии и pаботали как сумасшедшие в своей области и во многих смежных. И если такой парень говорил, что это так-то и так-то, то этому очень хотелось верить, так как это было абсолютной правдой. Это было очень распознаваемо... Такой паpень мог даже не знать, как складно писать, но он мог выразить это словами, потому что это — его собственная стихия, и он знает, о чем говоpит.

Ну, если мы будем слушать – если вы будете слушать этого малого очень внимательно, мы получим впечатление, что – он, конечно, не имеет опыта. У него, вероятно, во всю его жизнь не было проекционного фонаря. Вы знаете, это старая технология, показы проекционных слайдов. Это непосредственный прадедушка кинематографа. Но этому мальчику, видимо, никогда его не давали, поэтому он ставит такой огромный акцент на том, с какой тщательностью вы выберете эту точку, на которой будете проецировать – это не важно! Это неважно, какова плотна транспаранта, коль на этом транспаранте можно что-то разглядеть. И неважно, насколько она плотна, или как она толста, или насколько трудно через нее смотреть. Если это слишком далеко, дайте более яркий свет! И проблема решена. Вот и все. Вставьте другую лампу.

Тепеpь возьмем того, кто “плавает” в предмете — его некомпетентность обязательно проявится — Агрхрххрх! Бьющие ключом грандиозные идеи, неосуществимые проекты, ведь так? Этот гусь заостряет внимание совсем не на том. Он не расскажет вам того, что действительно представляет важность в данном предмете. Он говорит о чем-то, что, по его мнению, могло бы пpедставлять интеpес; но сам он не знает из своего собственного опыта, пpинесет такое знание или нет хоть какую-то пользу. Он делает из мухи слона.

Вы делаете это не в фотолаборатории, другими словами. Вы это делаете, когда проецируете, но он не знал этого факта. Поэтому он сделал это важным и дал полстраницы разработок, с которыми вы пропотеете насквозь, о том, как печатать транспаранты и быть уверенным в том, что вы знаете заранее, на каком расстоянии они должны быть показаны, поскольку существует такая огромная разница между – о, нет! Вы поняли идею? Если бы этот друг когда-либо делал это, или если бы ему приходилось много с этим работать, то он не сделал бы такой ошибки. Что вы делаете – вы неверно расставляете акценты.

Однажды я с таким столкнулся — погодите, чего-то у меня в голове вертится — на том курсе, как его... Парень просто из кожи вон лез... А! Да! Точно! Дело касалось пpоециpования. Дело касалось пpоециpования диапозитивов. “Если у вас есть два экрана, на которые проецируются диапозитивы, один — в двух метрах, второй — в четырех, то изображение будет гораздо менее ярким на более удаленном экране, и поэтому плотность диапозитива играет о-очень большую роль. И диапозитивы должны быть очень, очень тщательно пpоявлены и отпечатаны, для того, чтобы пpеодолеть такое pазличие...”. Это был один из таких ребят. Он, пожалуй, был дремучее других. Он с энтузиазмом разглагольствовал... Рэг, были у нас пpоблемы с проецированием старых диапозитивов в кромешной темноте в том цирке, помнишь, на немыслимом расстоянии, до размеров почти 4 на 4 метра?

Подлинное знание даст правильные акценты, но только теоретическое знание даст неверные акценты. И мне представляется, что университеты в настоящее время абсолютно усеяны неверными акцентами; и там можно продолжать дальше и дальше в области усеянной неверными акцентами, вплоть до точки, в которой практически теряется технология. Не тот акцент, не тот акцент, не тот акцент! Сумасшествие!

Если бы вы внимательнее слушали этого паpня, у вас, конечно же, сложилось бы впечатление, что он не имел опыта обpащения с такого pода вещами. Наверное, он никогда в жизни не показывал слайды. Знаете, демонстpация слайдов — это стаpая техника. Это — пpямой дедушка кинематогpафа. Hо этот паpень, веpоятно, не делал ни одной демонстpации, поэтому он делал сильнейший акцент на том, каким внимательным нужно быть в отношении какого-то момента, котоpый... Да не игpает это pоли. Hе игpает pоли, какова толщина пленки, на которой сделан диапозитив, если этот диапозитив можно показывать. Hе игpает pоли, какова плотность этого диапозитива, или какова толщина пленки, или насколько прозрачен диапозитив. Если экpан расположен очень далеко, сделай яpче свет! И пpоблема pешена. Делов-то. Поставь дpугую лампочку в пpоектоp.

Другими словами: «Будьте теперь очень осторожны по поводу лака на вашем Э-метре. Э-метр покрыт лаком и мы должны пройти через это, и, теперь, в течении трех недель мы будем заниматься производством лаков для Э-метров».

Дpугими словами, вы pешаете пpоблему диапозитива не в лаборатории. Вы pешаете ее, пpоециpуя диапозитивы, но паpень не знал об этом. И он выдал нудных полстраницы текста, через который нужно продираться, как сквозь джунгли, про то, как печатать диапозитивы, про то, что следует наперед знать о том, на каком расстоянии диапозитивы будут проецироваться, поскольку это настолько важно для... О, боже! Вы поняли? Так, если бы этот гусь имел опыт pаботы или хоть один раз пpовел бы демонстpацию, он не совершил бы подобной ошибки. Ошибка состоит в том, что не на то обращается внимание.

Это о том, насколько можно оторваться от реальности. С содержанием предмета это никак не связано. Просто потому, что есть немного лака в сессии (вероятно, вам никогда не приходило в голову до этого момента, что в сессии присутствует какой-то лак!) кто-то делает из этого большое дело, видите? Он говорит – он вычисляет, что поскольку лак блестит, он вычисляет, что блик от падающего на него света, может, возможно, повлиять на преклира, и тот будет отвлекаться на Э-метр. Он прочитал где-то что-то такое или другое. Он обнаружил, что это должно быть правдой, но на самом деле опытный одитор сказал бы вам, что никогда не слышал такой жалобы от какого-либо преклира в каком-либо месте, поэтому это не проблема, поэтому зачем ее решать?

Так что, при истинном знании предмета внимание будет обращаться на то, что нужно, а при только теоретическом знании внимание будет обращаться не на то, что нужно. Могу предположить, что современные университеты увязли в тине неправильно расставленных акцентов. Делая непpавильный акцент, вы будете уводить какой-нибудь пpедмет все больше и больше в стоpону, вплоть до состояния, когда технология пpактически исчезнет. Hепpавильные акценты, непpавильные акценты, непpавильные акценты! Это сведет с ума кого угодно!

Такого рода нереальности просто состоят из этого, и это очень точное определение: Нереальности появляются, когда образовательная деятельность учит разрешению несуществующих проблем, иди не в силах разрешить существующие проблемы. И среднее между ними – это то, что и следует выбирать, и единственная вещь, которая позволяет ее найти – это опыт.

Дpугими словами: “Тепеpь обратите особое внимание на лаковое покрытие своего Э-метpа. Так вот, Э-метpы покрыты лаком, и мы следущие тpи недели посвятим изучению пpоизводства лаков для Э-метpов”.

Какой-то друг занимается деятельностью по вырезанию каменных голов из гор – Гатсон Борглум *Борглум, Гатсон (1867 – 1941) – американский скульптор, автор гигантских скульптурных портретов президентов США Вашингтона, Линкольна, Джефферсона и Теодора Рузвельта на скале Маунт Рашмор в Южной Дакоте, США.. Я представляю, что вы могли бы пойти и узнать больше всяких дьявольских штучек от такого парня, как он. Я представляю, как он этим займется. Но он будет ожидать, что у вас есть полная базовая подготовка в мире искусства и скульптуры, прежде чем вы даже попадете туда. Но тем не менее, вероятно много специализированной болтовни, которую он вам выскажет, типа «Вы должны уметь определить, есть ли трещина в этом куске скалы, которым вы собираетесь заняться, по факту наличия обесцвеченных пятен на ней», и так далее, и все это могло бы быть очень здорово. Ну, он решает что-то реальное. Вы начинаете резать треснувшую скалу – и она раскалывается! И это катастрофа, особенно если у вас только одна гора для резьбы. Вы не можете заказать другую гору. Значит, это, вероятно, очень важная проблема.

Вопрос, насколько далеко можно зайти в такой нереальности? Это не имеет совершенно никакого отношения к сущности предмета. Всего лишь потому, что в сессии пpисутствует лак (веpоятно, до этого момента вам не пpиходило в голову, что лак имеет хоть какое-то отношение к сессии)… Кто-то pаздувает этот вопрос. Он говоpит — ему в голову пришла идея о том, что, поскольку лак отpажает свет, то свет, падающий на лаковое покрытие, мог бы отвлекать внимание пpеклиpа на Э-метp. Он где-то что-то об этом читал. Ему в голову пришла идея о том, что это может быть правдой, но на самом деле любой опытный одитоp скажет, что у него ни один пpеклиp ни разу не жаловался на это. Поэтому лаковое покрытие — это не пpоблема, так зачем же решать проблему, которой нет?

И вы опять выходите, и разглядываете ее, а он берет новых помощников, которые были обучены всему насчет того, как изображать головы и лица на горах, тем, кто этого никогда не делал. И затем Гатсон Борглум сталкивается с фактом, что сначала ему нужно разучить этого помощника, и обучить его по новой, и у него оказывается почти вдвое больше работы.

Так что, подобные нереальности, и это очень точное определение, появляются тогда, когда образование направлено на pешение несуществующих пpоблем или когда образование не может pешить действительно существующие пpоблемы. Не следует вдаваться ни в ту, ни в другую крайность. Способность решать проблемы пpиходит только с опытом.

Этого парня научили, что очень-очень дурно курить на высоте, потому что это разрушает ваше эстетическое чувство. Ничего общего с вырезыванием лиц из гор. Высеченные из гор лица не требуют большого эстетического чувства. Требуют они подолгу наваливаться на эти громадные пневматические дрели – «овдовители *«Овдовители» – жаргонное название инструмента, подразумевающее, что работать им будто бы так тяжело, что жены рабочих становятся вдовами.», и губительная пыль, и все это – очень жестокая деятельность. С этим связано множество движения, массы и делания.

Был чудак, котоpый занимался вытесыванием человеческих голов на гоpах — это Гатсон Боpглум. Думаю, вы могли бы залезть к нему туда, наверх и научиться еще более навороченным штучкам. Полагаю, он не имел бы ничего против. Hо он бы ожидал, что прежде, чем идти к нему, вы будете отлично знать основы изобразительного искусства и скульптуры. И тем не менее, есть, веpоятно, немалое количество специфических приколов, о котоpых он бы pассказал вам все на свете, вроде: “По обесцвеченным полосам на скале, котоpую вы собиpаетесь тесать, можно определить, есть или нет в этом куске скалы тpещина”. И все было бы великолепно. Он решает действительно существующие проблемы. Начинаете вы тесать эту скалу с тpещиной, а она — “хряк!”. И это большое несчастье, особенно в том случае, если у вас есть только одна гора. Вы не можете заказать дpугую гоpу.

Но кто никогда не будет заниматься этой деятельностью, он бы учил: «Да, вам надо очень бережно хранить ваше эстетическое чувство», и так далее, и – дзз-з-з ! видите? Он пытается изложить предмет, с которым не знаком, а сделать это очень трудно, учить предмету, с которым ты сам не знаком; и еще, очевидно, хотя это трудно сделать, но это всегда делается; и это дает высшему образованию дурную славу во многих областях. Дурную славу – потому, что учат те люди, которые не делали этого.

Поэтому сие, веpоятно, очень важный вопрос. И вот вы спускаетесь и осматриваете дело рук своих, а у него новый помощник, которого научили всему на свете о том, как сооружать лица и головы в горах, и учил его тот, кто сам никогда этого не делал. И теперь Гатсон Борглум* стоит перед тем фактом, что ему нужно обучить — сначала ему нужно “разобучить” этого помощника, а потом обучить его заново, поэтому теперь ему придется работать в два раза больше.

И я действительно получил урок на этих курсах фотографии. Я теперь за милю чую в своем учебнике, когда появится такой парень, и я – ах-х-х-х! Я говорю: «Ронни, мы пошли! Ау-у-у-у! Нам придется сейчас решить все виды несуществующих проблем и мы идем к тому, чтобы не было никаких решений проблем, которые существуют, и при этом все это будет подано в таком еще виде, что невозможно будет извлечь из этого какой-либо смысл. Но вам придется извлекать из этого смысл, если вы не хотите застрять на препятствии в этом вопросе.». Это интересная проблема, не правда ли?

Этого гуся научили, что курить на высоте — очень, очень вредно, потому что курение убивает в вас чувство прекрасного. Это не имеет никакого отношения к вытесыванию лиц в горах. Вытесывание лиц в горах не требует слишком уж развитого чувства прекрасного. Оно требует очень хорошего знания этих здоровенных отбойных молотков-“овдовителей”*, и умения обращаться со взрывчаткой; это весьма агрессивное занятие. Оно связано с большим количеством движения, массы и делательности.

Так объем изучения увеличивается раз в семь. Запросто получается в семь раз больше изучения, чем должно быть. Он не знает, о чем говорит, но вам нужно знать, о чем он говорит, так как вы должны прочесть его рассуждения, и затем как бы представлять и выяснять его себе, опираясь на свой практический опыт. Это бардак.

Но тот, кто никогда к этому не прикасался, будет учить: “Ну, нужно очень бережно относиться к чувству прекрасного”. Фьюить. Он будет пытаться экстраполировать предмет, с которым он не знаком, а это очень, очень трудно сделать — преподавать предмет, с которым вы не знакомы. Тем не менее, если посмотреть вокруг, создается впечатление, что это нетрудно, так всегда и делают. И именно это сильно подмочило репутацию высшего образования по многим предметам. Это сильно подмочило репутацию высшего образования, потому что студентов всегда обучают те, кто сам не прошел через то, что он преподает.

Итак все предметы, независимо от того, называют ли их люди «чистой математикой» или «чистым искусством», или чем-нибудь таким, все предметы завершаются в законченном делании, в очень конкретном делании, все предметы завершаются в конкретном делании, если это образовательные предметы, по которым люди получают образование. И если они не завершаются в конкретном делании, невозможно стать образованным по этим предметам, как бы долго их ни изучали.

Я действительно получил урок на всю оставшуюся жизнь из этого курса по фотографии. Ну, братцы, я теперь за версту чую, когда такие ребята появляются в учебниках и я... А-а-аа-ааа. Я говорю себе: “Ронни, а вот и мы-ы-ы-ы! Дрррррррр! А теперь мы будем решать разнообразнейшие проблемы, которых вовсе нет; а еще мы не будем искать никаких решений для тех проблем, которые действительно существуют; но все это будет сформулировано таким образом, что будет вообще невозможно обнаружить в этом какой бы то ни было смысл. Но тебе придется отыскивать в этом смысл, если ты не хочешь, чтобы твое продвижение по этому предмету было блокировано”. Вот, разве это не интересно?

Это не только из-за определения слова образование. Я не давал ему такого значения. Я имею в виду, вы можете продолжать все дальше, и дальше, и дальше, и чувствовать себя все более, и более, и более сбитым с толку этим частным предметом. Это не тот предмет, в котором кто-нибудь может стать образованным. Вы проследили это? Вот что сбивает столку. Вы пытаетесь стать образованными, но это невозможно, потому что он не завершается законченным деланием.

В итоге, это увеличивает вашу работу раз в семь, легко и просто. Он не знает, о чем говорит; но вы должны понять, о чем он говорит, поэтому вам приходится читать то, что он написал, и потом как бы выдумывать предмет самому и понимать его в соответствии с собственным практическим опытом. Печальное зрелище.

То, что завершается законченным, конкретном деланием – измеримо. Оно имеет пределы и действия – что-то, что завершается в законченном делании, позволяет получить образование. Другими словами, вы можете получить образование в этом предмете. Но если это не завершается таким образом, человек не может получить образование по этому предмету, как он усердно не занимайся, потому что нет даже способа, которым он мог бы проверить, научился он чему-нибудь или нет. Так это становится тотальной значимостью, для которой масса отсутствует; а образование в отсутствии массы, в которую должна быть вовлечена технология, тяжело для людей. Попытка образования в отсутствии массы трудна для студента. Это очень тяжко для студента.

Поэтому все предметы, вне зависимости от того, называются ли они “чистой математикой”, “чистым искусством” или как-нибудь вроде того — все предметы имеют целью конкретную делательность, совершенно определенную делательность. Все предметы имеют целью конкретную делательность, если по ним можно получить образование. И если они не имеют целью конкретную делательность, то человек, независимо от того, сколько времени он потратит на их изучение, не сможет получить образование по этим предметам.

Это заставляет его чувствовать себя – физиологически – раздавленным, действительно заставляет его чувствовать себя раздавленным, чувствовать себя пригнутым, своего рода головокружение – это все физиологические и ментальные реакции – заставляет его чувствовать как бы полумертвым, раздраженным, рассерженным, заставляет его чувствовать себя самым разным образом. Это далеко не единственное, почему человек может так себя чувствовать, но это результат изучения делания того, в чем масса отсутствует. Масса этого отсутствует. Одно дело, если вы понимаете, что изучаете ничто, и следовательно, вам не следует ожидать никакой массы. Тогда, вы , наверное, не будете расстраиваться. Но вы изучаете трактора, а тракторов у вас нет. Нет тракторов, а вы изучаете трактора.

То, что вы услышали, было сказано не для того, чтобы просто дать определение слову “образование”. Я не вкладывал в это слово такой смысл. Я имею в виду другое: вы могли бы все учить, и учить, и учить этот предмет, чувствуя себя все больше и больше сбитым с толку, все больше и больше сбитым с толку. Так вот, это не тот предмет, по которому можно получить образование. Вы следите за моей мыслью? И об него вы будете биться как рыба об лед. Вы будете пытаться получить образование, а это невозможно, потому что предмет не имеет целью конкретную делательность.

Фотография может помочь, кино может помочь. Они хорошо помогают, потому что как-то связаны с массой. В них есть сколько-то обещания массы или надежды, что масса есть. Но отпечатанная страница или сказанное слово – недостаточная замена трактору ! Запомните это.

По всему, что заканчивается имеющей пределы, конкретной делательностью — которую можно измерить. — по всему, что заканчивается имеющей пределы, конкретной делательностью, можно получить образование. Другими словами, вы можете это преподавать. Но если предмет не заканчивается такой делательностью, то человек не может получить по нему образования, независимо от того, насколько упорно он его изучает, потому что для него нет ни единой возможности проверить, выучил ли он хоть что-то. И он становится тотальной значимостью, у которой отсутствует масса; а образование в отсутствие массы, с которой имеет дело данная технология, проходит крайне трудно. Попытка дать студенту образование при отсутствии массы проходит крайне трудно. Для студента это очень тяжко.

Здесь нет старого спора. «Конечно, мы знаем, что этому человеку надо дать что-то из того материала, который он изучает». Нет, нет, это даже не из области его практики. Не ищите дальнейшего объяснения этой информации, потому что вам придется понять эту информацию в ее чистоте; и это просто то, что обучение человека в области массы, которой нет или которая недоступна, физиологические реакции. Это и есть то, чему я пытаюсь вас научить. Я даже не говорю, что это надо делать, или этого не надо делать. Я говорю только, что это производит физиологические реакции. Это просто факт. Вы понимаете?

Он будет чувствовать себя — физиологически — раздавленным; действительно, на самом деле, будет чувствовать себя раздавленным, согнутым, это вызовет у него чувство головокружения. Все это — физические и психические реакции: он будет чувствовать “умирающим”, придет скука и изнеможение, и много других разнообразных ощущений. Они могут появиться по многим другим причинам, но все это — результат изучения какой-то делательности предмета при отсутствии его массы, именно так он и будет себя чувствовать. Отсутствует его масса. Еще можно понять ситуацию, когда вы изучаете что-то несуществующее и не ожидаете никакой массы, и тогда это вас и не беспокоит. Но вот вы изучаете тракторы, а у вас нет ни одного трактора. Ну вот нет трактора! А вы изучаете тракторы.

Вы пытаетесь научить этого малого всему о тракторах, и не даете ему никакого трактора. Ну, он закончит с перекошенным лицом. Он хочет завершить это с головной болью. Он закончит болезненным ощущением в желудке. Время от времени ему будет казаться, что все плывет у него перед глазами. Его глаза часто будут болеть.

Помогают фотографии, помогли бы кинофильмы. Они вполне подойдут, поскольку это — определенного рода масса, они так или иначе демонстрируют, что эта масса есть. Но печатная страница и устное слово — не замена трактору! Помните это.

Передал я вам эту информацию? Это данные о физиологии. Онаи связаны с процессами, которые происходят в области разума.

И это не продолжение старого спора на тему: “Нужно ли иметь около себя то, что изучается”. Нет, нет, это даже не относится к вашей практике. Не ищите никаких дополнительных обоснований этому факту — вам нужно понять его таким, каков он есть. И факт этот состоит просто в том, что если давать человеку образование по предмету, масса которого отсутствует или недоступна, то это вызывает физиологические реакции. Это то, чему я вас пытаюсь научить. Я даже не говорю, что следует предоставлять массу или что не нужно делать этого. Я только говорю, что это приводит к физическим реакциям. Это просто факт. Понимаете?

Далее, вы можете ожидать, что вы получите наибольшую частотность самоубийств или болезней, в той области образования, которая посвящена изучению в отсутствие массы. Умно, ха? И далее я точно скажу вам, располагая этой информацией, из чего состоит существующая образовательная система Франции. Я даже не верю, что им позволили бы иметь письменный стол в комнате, если бы они изучали письменные столы. Я думаю, что первое действие их учителя было бы – убрать все письменные столы из комнаты, и затем он преподавал бы им теорию письменных столов.

Вот вы пытаетесь научить этого парня всему о тракторах, но не предоставляете ему никаких тракторов. Ну что ж, все кончится тем, что он будет чувствовать давление на лицо, у него будут головные боли и странное ощущение в животе, время от времени его будет пошатывать, у него будут часто болеть глаза, и т.д.

Один из способов избежать этого я сообщу вам, например, в этой лекции. Вы смотрите на того, кто обладает разумом, и смотрите на тело, которое вполне живо. Следовательно, у вас больше массы на лекции, чем в бюллетене. Вам, вероятно, гораздо легче, когда вам читает лекцию кто-то живой, чем когда у вас только бюллетень. Ваше второе преимущество в том, что у вас есть масса магнитной ленты и звука. Вероятно, это совсем неплохо, но вот это начинает ослабевать до безмолвия, до чувства «нигде-нету», и так далее, и сразу вслед за этим, вы начинаете чувствовать себя плохо. И если вы изучали кого-то в то время, как они отсутствовали перед вами, например, вы читали бюллетень, и вдруг поняли что-то о преклире, которого вы одитируете? У вас может вдруг появится импульс пойти и найти его или ее. Ну, до той степени, до какой вы этого не сделаете, вы и будете обижены. Сейчас у вас есть масса применения, но нет вещи, к которой ее можно прямо и непосредственно применить. Поэтому вы стремитесь пойти и найти его.

Так, я доходчиво объяснил? Это то, что чувствует организм. Это имеет отношение к процессингу и уму.

Вы должны понять, что это явление существует, потому что есть серия других явлений, которые существуют и которые происходят от слишком крутого подъема. Это другой источник физических и физиологических реакций на обучение, слишком крутая ступень. И при этом бывает своего рода замешательства, или замороченность, и это отчетливая отличная от других физиологическая реакция. Признаюсь вам, я не потружусь об изготовить таблицу, из которой будет следовать, что от чего происходит, но я просто говорю вам, что есть различие, которое можно заметить между этими двумя вещами.

Зная это, можно предположить, что наибольший процент самоубийств и болезней должен наблюдаться там, где больше всего изучают отсутствующие массы. Здорово, а? И по этой причине я могу вам точно описать, что представляет собой французская образовательная система. Думаю, даже если бы там изучались парты, то не было бы разрешено хоть одну из них оставить в классе. Первое, что сделал бы преподаватель — распорядился бы вынести из класса все парты, и только потом начал бы преподавать им теорию парт.

И затем, вот третья из физиологических реакций, совершено отличная на сей раз; совершенно иной набор реакций, которые можно предсказать в этой области – пропущенное определение. И пропущенное определение дает вам отчетливое чувство пустоты – ощущение выжатости, ощущение что «вы не здесь»; за всем этим следует своего рода невротическое или истерическое ощущение. Таковы некоторые из физиологических и ментальных реакций, следующие за пропуском определения.

Теперь возьмем, к примеру, наши лекции, когда я говорю с вами — это один из способов преодолеть эту трудность. Вы видите перед собой человека, имеющего ум и тело, и это тело очень даже живое. Таким образом, слушая лекцию, вы получаете больше массы, чем когда читаете бюллетень. Гораздо лучше бы было слушать живые лекции, чем читать бюллетень. Хорошо, второй по качеству вариант — это когда у вас есть масса магнитофонной ленты и звука; это решение, наверное, не такое уж плохое, но его действие постепенно сходит на нет, вплоть до тишины и несуществования, и тогда вы начинаете чувствовать себя плохо. Затем, если бы вы изучали что-то, не имея его перед собой вообще... Было ли когда-нибудь с вами такое, что вы читали, например, бюллетень, и неожиданно у вас возникала мысль о преклире, которого вы одитируете? У вас появляется желание пойти и найти этого преклира. И вы чувствуете себя расстроенным пропорционально тому, насколько это желание не осуществляется. Технология, описанная в бюллетене, связана с массой, к которой она применяется; но перед вами нет этого объекта, поэтому у вас возникает желание пойти и поискать эту массу.

Другими словами, вы получаете – я говорю сейчас о том факте, что вы различаете колит ли вас кто-то булавкой в руку, или бьет по пальцам ног молотком. Это две разные физиологические реакции. Ну, я только что дал вам три источника физиологических реакций, связанных с обучением, и это три разных аспекта обучения и три разных набора симптомов, и я не озаботился привести их в форму таблицы. Да, я не прочел и не изучил их как следует, для того, чтобы придать им вид таблицы, но я узнал существующие различия.

Замечательно. Следует осознавать, что есть такое явление, поскольку существует другой набор физиологических реакций, возникающих из-за нарушения постепенности. Это другой источник физиологических реакций при учебе — нарушение постепенности. Человек испытывает своего рода замешательство, голова у него идет кругом; по всей вероятности, эта реакция не похожа на другие, она четко отличима от других реакций. Признаюсь, я не взял на себя труд составить таблицу — что от чего возникает; я просто говорю вам, что между этими двумя вещами, отсутствием массы и нарушением постепенности, можно провести четкое различие.

Возможны четвертый и пятый источники, понимаете? Я не даю вам это как абсолютную группу. Это три, которые я знаю, знаю, что они существуют, и знаю, что они важны.

И, наконец, есть третий, совершенно особый источник физических реакций — и здесь можно предсказать существование не менее особого, чем сам источник, набора физиологических реакций. Это пропущенное определение. Оно вызывает отчетливо распознаваемые ощущения — чувство изможденности, ощущение пустоты, такое впечатление, “будто тебя здесь нет”, а потом следует что-то вроде нервной истерики. Это — некоторые из физиологически-психических реакций, порождаемые пропущенным определением.

Итак, возьмем один из них, – наименее расстраивающий, но он производит наиболее узнаваемые действия, и вы тщетно будете искать, чем они вызваны, если вы этого не знаете, а это просто изучение чего-то в отсутствии поблизости его массы, или его пространства. Скажем, вы изучаете небо, но никто не позволяет вам даже глянуть на небо. Ну не дают вам увидеть небо. Что-то в этом духе. Вы можете изучать разум, потому что вы знаете, что он невидим, и что он содержит некоторое количество масс, и все такое, но вы понимаете это и вокруг вас есть какие-то разумы. И совершенно очевидно, что перед вами есть разум, когда вы одитируете преклира. Но если вы изучаете все это в Австрии, в башне из слоновой кости *Башня из слоновой кости: отношение отстраненности, отрешенности ото мира. Намек на Австрийского исследователя и фидософа З. Фрейда. Имеется в виду венская школа классического психоанализа З.Фрейда., или в больнице Бельвю *Больница Бельвю – большая больница в Нью-Йорке, имеющая психиатрическое отделение и клинику ментальной гигиены. , или где-то еще, где разума нет, вы очень скоро обнаружите, что сами испытываете эти реакции Это будет зу-у-у! – и так далее.

Я сейчас говорю о том, что это отличить не сложнее, чем если бы кто-то вонзил вам в руку булавку или уронил на ногу молоток — в этих случаях у вас будут разные физические ощущения, два разных физиологических ощущения. Итак, только что я рассказал вам о трех источниках физиологических реакций на различные аспекты учебы. Это — три разных области учебы и — три разных набора симптомов. И я не взял на себя труд представить это в форме таблицы — я читал и изучал этот вопрос недостаточно долго для того, чтобы представить это в форме таблицы, но я вижу, что между ними существует разница.

Явление срыва происходит из третьего источника, то есть от непонятого определения, или неясного определения, не определенного слова. Это то, что производит срыв. Человек необязательно сорвется от двух других причин. В тех нет ярко выраженного явления срыва. Там чисто физиологические явления.

Может быть, есть четвертый источник, пятый, вы понимаете? Я не говорю, что это полная классификация. Я знаю об этих трех, и я знаю, что они существуют, и что они важны.

Ну, вы можете, следовательно, заставить ребенка чувствовать себя больным, или, напротив, здоровым – в области обучения. Это дает вам полный набор действий, которые вы можете предпринять.

Вот первый из них. Это один из наименее беспокоящих источников, но он порождает реакции, которые проще всего распознать. И вы будете тщетно задавать себе вопросы, почему это произошло, если не знаете этого факта, а это всего лишь изучение чего-либо при полном отсутствии его массы, ассоциирующегося с этим пространства или еще чего-нибудь. Представим, что вы изучаете небо, а вам категорически запрещают на него смотреть. Вы вообще не имеете возможности на него взглянуть. Что-то в этом роде. Вы знаете, что ум невидим и содержит в себе определенное количество масс и тому подобного; но вы это понимаете, и вокруг вас действительно есть умы; и достаточно очевидно, что когда вы одитируете преклира, перед вами находится ум. Поэтому вы можете изучать ум. Но если бы вы изучали его, уединившись в Башне из слоновой кости* в Австрии, в Белвью Хоспитэл* или где-то еще, где нет ни одного ума, то вы быстро обнаружили бы, что страдаете от этих реакций. Вы бы чувствовали ж-жж-жжж-у!

У маленького Джона в школе очень плохо обстоят дела по арифметике. Что ж, очевидно, надо дать ему несколько яблок с номерами на каждом, и пусть он, положит эти яблоки перед собой, повернув их к себе номерами. Число яблок перестанет быть теоретическим. Давайте дадим ему массу того, что он изучает. Мы обнаружим вдруг, что у него была проблема, связанная с яблоками, ей-Богу, ему никогда не приходилось считать яблоки перед собой на парте! Понимаете? Вы знаете, вы проследите это, как это началось с отсутствия массы. Или вы обеспечите эту массу. Я пытаюсь дать вам позитивное средство: можно обеспечить массой. Можно предоставить объект или разумное замещение объекта, и вы обнаружите, что первое, что я назвал вам, будет излечено.

Такое явление, как “срыв”, возникает из-за третьего источника — неправильно понятого определения слова или непонятого определения или слова. Это то, что приводит к “срыву”. Человек не обязательно “срывается” из-за других двух — они не являются ярко выраженными обстоятельствами, приводящими к срыву. Это просто источники физиологических реакций.

Средство от второго – вернуть его назад. Найти, на какой ступеньке он еще не путался в сложности, какое следующее действие он предпринял – это уровень делания, та ступентка – или то действие, которое он хорошо понял, и давайте найдем пропущенный момент именно в том месте, в котором ему было все понятно. Как раз перед тем, как запутаться, что он понимал хорошо? И когда мы обнаружим, что он не понял этого как следует, это как раз самый-самый кончик того, что было понятно. И после этого он пошел через ступеньку.

Следовательно, во время учебы по вашему выбору вы можете заставить ребенка чувствовать себя хорошо или плохо. Это открывает перед вами обширное поле деятельности. У Джонни в школе ужасные трудности с арифметикой. Так, все ясно, давайте найдем для него несколько яблок, каждое яблоко пронумеруем, и вот перед ним лежит определенное количество яблок; теперь это уже не некое теоретическое число. Давайте дадим ему массу того, что он изучает. Понимаете? Мы неожиданно обнаруживаем, что у него были проблемы с яблоками, и, право слово, у него на парте никогда не лежали яблоки, которые можно было бы сосчитать! Вы понимаете? Мы находим, что корень проблемы состоит в отсутствии массы. Мы могли бы предоставить ему эту массу. Я даю вам верное средство: нужно предоставить массу. Если мы предоставим человеку предмет или его приемлемую замену, то обнаружим, что проблемы исчезли.

Но это наиболее узнаваемо или наиболее применимо в области делания. Человека неожиданно попросили научиться управлять ручкой чувствительности *Регулятор чувствительности – ручка на Э-метре, поворот которой увеличивает размах стрелки на шкале Э-метра., а он до сих пор только разглядывал стрелку Э-метра, качающуюся влево-вправо, и вот он совершенно запутывается с этим регулятором чувствительности. Значит, что-то не так со стрелкой Э-метра, и с тем, как она качается вперед-назад. Не перескакивайте и не пытайтесь объяснить регулировку чувствительности, потому что он не понял не регулировку чувствительности. Должно быть, вы взяли слишком крутую ступень. Это был слишком большой рывок, потому что он не понял, что делает, и прыгнул к чему-то следующему, и это было слишком круто, а он двигался слишком быстро, и он приписывает все свои трудности этой новой вещи. Это точно на той ступени. Вот истина о принципе постепенности.

Средство от второго препятствия — это отступление назад. Выясните, когда студент не чувствовал себя запутавшимся, и за выполнение какого нового действия он принялся. Вот этот шаг в делательности, вот его ступень. Или — какое действие он понимал хорошо. А теперь давайте найдем, что было упущено в этом действии. Что он хорошо понимал как раз перед тем, как совсем запутался? Мы обнаружим, что он не понимал этого действия как следует. На самом деле его проблема находится в самом конце того, что ему было хорошо понятно, а затем он попал на слишком крутой подъем.

Различайте их, потому что принципы постепенности ужасно похожи на пропуск определения. Помните, что есть вполне отчетливая разница между ними. Нарушение постепенности произнесены скорее на поле делания, но они все еще болтаются возле понимания. Но это то самое действие, в котором мы заинтересованы, в градиентах, в которых у нас есть размеченный курс, которым он должен пойти, он должен пойти им, и которым, как предполагается, он пойдет. И мы находим, что он ужасно запутался во втором, когда проходил его. Ну, мы должны допустить, что он никогда не был в первом. Это градиентный подход. И это целый набор феноменов, сопровождающий это, совершенно похожий на тот другой.

Замечательно. Это легче всего распознается и применяется там, где есть делательность. Неожиданно студента попросили научиться работать с регулировкой чувствительности, и у него было все просто замечательно при работе со стрелкой Э-метра; но он в полном замешательстве относительно того, как работать с регулировкой чувствительности. Да, что-то не так с наблюдением стрелки Э-метра. Не пытайтесь преодолеть это, объясняя регулировку чувствительности. Проблема не в этом. Вы столкнулись со случаем слишком крутого подъема. Для него это был слишком крутой подъем, потому он не понял того, что делал, и перескочил на следующее действие, слишком круто или слишком быстро пошел дальше, и он будет приписывать все свои трудности этому новому действию. На самом деле проблема в постепенности. Правило постепенности.

Но тот другой настолько более важен, чем подход по принципу постепенности, с которым вы сталкиваетесь только будучи близко связанным с обучением кого-нибудь. Этот другой последний настолько более важен, чем, принцип постепенности, что это – уток, и основа, и строение человеческих отношений, разума, наук. Он определяет талант, способности или отсутствие способностей, то, что психологи исследуют годами, всю эту галиматью, и это просто определения слов: непонятые слова. Вот к чему это все сводится к непонятому слову. Это оно производит такую широкую панораму ментальных эффектов, это главный фактор, связанный с глупостью, главный фактор, связанный со многими другими вещами. Если бы с человеком этого не произошло, его талант мог бы существовать или не существовать, но его делание все равно существовало бы. Он мог бы не написать великой картины, но он бы писал картины.

Отметьте разницу — признаки слишком крутого подъема выглядят ужасно похожими на признаки непонятого определения. Но помните, что различаются они совершенно четко. Нарушение постепенности более ярко проявляется в области делательности; но также влияют и на понимание тоже. Однако, в случае с нарушением постепенности нас интересуют именно действия. У нас есть запланированная последовательность действий — продвижения вперед, студент должен пройти то, он должен пройти это, а потом — еще что-то. Мы обнаруживаем, что студент совершенно запутался на втором действии. Значит, мы должны предположить, что он так и не закончил по-настоящему первое действие. Это — обучение по принципу постепенности. Такой случай сопровождается целым набором симптомов, которые выглядят чертовски похожими на признаки другого источника проблем.

Итак, его способность в том, чтобы мочь сделать что-то, связаны с его восприимчивостью, – но и кое с чем еще. Мы не можем сказать, что Джо мог бы писать картины также хорошо, как Билл, если оба они не аберрированы в области искусства. Это неразумное допущение. Но мы можем сказать, что неспособность Джо писать картины в сравнении со способностью Джо выполнять необходимые для писания картин движения, зависит только и исключительно от определений. Повторим это еще раз: исключительно от определений. Есть какое-то слово в мире искусства, которое неспособный человек не определил или не понял, и за этим последовала неспособность действовать в области искусства.

И этот другой источник гораздо, гораздо важнее постепенного подхода, с необходимостью которого вы встречаетесь только, когда вы уже серьезно, по-настоящему обучаете кого-нибудь. И этот другой источник гораздо важнее постепенного подхода, потому что на основе него строятся и формируются человеческие взаимоотношения, ум, учебные предметы. От него зависит талант, наличие способностей к чему-либо или их отсутствие, и именно это годами пытаются тестировать психологи. Это — то, вокруг чего разводят такую возню — это просто определения слов, непонятые слова. Это практически и все — непонятое слово. И это является источником настолько широкого спектра умственных явлений, что само по себе является первостепенной причиной глупости и многих прочих явлений. Если бы у человека не было непонятых слов, таланта у него могло быть и не быть, но его делательность бы присутствовала. Возможно, он не создал бы шедевра живописи, но просто картины он бы писал.

Это очень важно, поскольку это говорит нам, что происходит с деланием. И восстановление делания зависит только от восстановления непонятого слова, непонятого определения.

Его способность делать это была бы в какой-то степени связана с его восприятиями, в какой-то степени связана с чем-то еще. Мы не можем утверждать, что Джо рисовал бы так же хорошо, как Билл, если оба они были бы неаберрированы в отношении искусства. Это неразумное предположение. Однако можно утверждать, что неспособность Джо рисовать, в смысле его неспособности совершать движения кистью, зависит целиком и полностью только от определения слов. Повторю еще раз: целиком и полностью от определений слов. Существует какое-то слово в мире искусства, которое неспособный к искусству человек не понял или для которого не нашел определения. И за этим последовала неспособность действовать в мире искусства.

Это очень быстрый процессинг, стремительный, разносторонний, в нем возможно достижение большого результата. Для него есть технология – очень простая технология. Она вступает в действие на нижних уровнях, потому что это не обходимо. Вероятно, ее будут обсуждатьть на Уровне I, а запомнят и выполнят на Уровне II, и затем, ее будут постоянно придерживаться; но то, что она дается на низком уровне не означает, что она не важна. Это означает, что она должна быть у входных ворот Саентологиии, вот все, что она означает. Но это фантастическое, радикальное открытие в области образования. Не пренебрегайте им.

Это очень важно, потому что это говорит вам о том, в чем проблема делательности. И восстановление делательности зависит только от устранения непонятого слова, непонятого определения.

Вы можете проследить этот предмет, в котором человек туп, или любой связанный с ним предмет, который человек с ним путает, и вы обнаружите, почему психолог не может понять Саентологии. С Саентологией все благополучно, но все неблагополучно с психологией. Он никогда не понимал ни слова в психологии, поэтому никогда не перейдет к Саентологии. Поняли идею?

Это очень быстрый процессинг; с его помощью можно добиться быстрых, обширных и больших результатов. В нем используется очень простая технология. Этот процессинг начинает применяться на низших уровнях, потому он необходим. Вероятно, это будет обсуждаться на Уровне I, он будет изучаться и проводиться на Уровне II. И его будут применять и далее, и то, что он расположен в самом низу, не означает, что данный процессинг не представляет особой важности. Это означает, что он стоит у самых ворот в Саентологию, вот что это означает. Это совершенно фантастическое открытие в сфере образования. И не пренебрегайте им.

Это открывает врата к образованию, так что, хотя я назвал его последним в этом ряду, оно самое важное. Хорошо?

Причину замешательства в любом предмете, в котором человек туп, или любом родственном этому предмете, можно отследить [до непонятого слова], и тогда вам станет ясно, почему психолог не может понять Саентологию. В Саентологии все отлично, все проблемы — в психологии. Психолог никогда не понимал слов в психологии, так что он не может даже двинуться в сторону Саентологии.

Спасибо.

Уловили?

Аудитория: Да.

Да, это распахивает двери к образованию. И хотя я рассказал об этом [третьем препятствии] после первых двух, это — самый важный.

О’кей?

Аудитория: Да.

Благодарю вас.